Егор Сергеич закашлялся. Он поднес к губам платок и весь окровенил его. Тусклыми глазами стал он обводить комнату. Когда припадок приутих, Николай Александрыч спросил:

– Что ж Максим повелел творить?

– Не могу… сил нет. Завтра… завтра… – задыхаясь на каждом слове, шептал Егор Сергеич. – Мне бы отдохнуть… успокоиться немножко… Давит… давит гнусную плоть мою… Не могу говорить… Завтра все расскажу… А теперь прощай… прощай!

– Не принять ли тебе чего-нибудь? – спросил Николай Александрыч. – Не позвать ли сестру Варварушку – у ней от всего есть снадобья… Крестьян лечит.

– Не надо… Покоя… тишины… только…

И с этим словом повернулся на другой бок и лег лицом к стене.

Постоял над ним немного Николай Александрыч. Смотрит, а у Денисова лицо помертвело, руки похолодели, сердце почти не бьется. Только изредка пробегавшие по лицу судороги показывали, что он еще жив.

Вышел Николай Александрыч, распорядился… Ни в доме, ни в саду, ни в богадельне, ни в службах и жилищах прислуги нет звуков, даже самого затаенного шепота.

На другой день поутру Николай Александрыч вошел в комнату Егора Сергеича. Ни утомленья, ни слабости в араратском госте, по-видимому, не осталось. С веселым взглядом, но задумчивый и сосредоточенный в самом себе, Денисов весело встретил кормщика корабля луповицкого.

– Отдохнул ли, голубчик, успокоился ли? – заботливо спросил Николай Александрыч.

– Немощность плоти минула, дух обновился, – ответил Денисов.

– Пойдем к нашим, или, может быть, здесь хочешь чай кушать? – спросил Николай Александрыч.

– Мне бы лучше здесь, к ним приду к обеду… – ответил Денисов.

Николай Александрыч распорядился. На серебряном подносе принес дорогой чайный прибор дворецкий Сидорушка. Поставив его на стол, подошел он к Денисову, взял за руку, поцеловал ее, а потом, обняв барина, сотворил с ним «серафимское лобзание», приговаривая:

– Христос воскрес, любезненький ты мой, белокрылый голубчик наш. Милуй тебя Господи, примай чаще на себя Божеское наитие, возвещай верным волю вышнюю. Препрославился ты, возлюбленный, во всех коленах земных!.. Избранный ты сосуд, святой и блаженный пророк!

– Здравствуй, любезный Сидорушка! – отвечал Денисов, лобызая дворецкого. – Вот еще восхотел Отец Небесный, чтоб мы с тобой увиделись на грешной земле. Скажи мне, миленький, как поживаешь?

– Ото всей нетленной души и от плотского сердца не престаю ежечасно благодарить Превышнего за неизреченные милости, мне бывающие. Воспеваю зелен вертоград, садочки пречистые, утреннюю зорюшку неугасающую, солнце правды, праведным сияющее, нескончаемый день Господень немерцающий. А насчет святого радения, прости немощного – скоро восемь десятков годов ляжет на кости мои, много радеть на святом кругу не могу.

– Всему свое время, возлюбленный, – сказал Егор Сергеич. – В духе пребывай, почаще на себя его сманивай постом, молитвой и песнопеньем, – проговорил учительно Денисов. – Паче же всего пророчествуй в назидание верных. И сам принимай пророчества, внимай им и твори по их повелениям. Тем душу сохранишь и закон исполнишь. Но теперь пока до будущей беседы… Обо многом надо мне потолковать с братцем Николаюшкой. Теперь потолкуем келейно, а после и с тобой, возлюбленный, побеседую. И на соборе поговорим.

Низко поклонился гостю дворецкий, еще раз поцеловал руку Денисова и вышел. Чай пили только гость с хозяином. Несколько времени они молчали. Наконец Николай Александрыч сказал:

– Вчера говорил ты мне, Егорушка, про явления, бывшие в недавних годах на Арарате. Долго и много ты говорил, а я слова не вымолвил, хоть твои сказанья почти все известны мне, и недавно еще я сказывал о них на соборе, возвещая о скором приезде твоем. Теперь ты ободрился духом, кажется, можно с тобой говорить. Хоть пасмурен ты и угрюм, но я уверен, что можно говорить с тобой по делу, по истине и по правде. Мне нужен ум строгий, холодный, беспристрастный. Можешь ли так говорить? Без восторгов, без увлечений… Скажи… Иначе отложу до другого времени, когда будешь совсем в холодном спокое.

– Говори, Николаюшка, – отозвался Денисов. – Спокойно стану отвечать на твои вопросы, если только вдруг на меня не накатит. А скажу я тебе, сподобился я дара – частенько на меня накатывает. Бываю вне ума, когда сходит на меня ум Божественный. Тогда, пожалуй, тебе и не понять моих слов… Дураком сочтешь, юродивым.

– Юродивые и блаженные – истые слуги превышнего разума, – сказал на то Николай Александрыч. – Правда, что иной раз невместимо понимать их речи…

– Когда бываю восторжен духом, мои речи еще трудней понять. Сочтешь меня ума лишенным, богохульником, неверным… И все посмеются надо мной и поругаются мне, и будет мое имя проречено. Орудием яко зло нечистого сочтут меня, человеком, уготованным геенне огненной! – сказал Егор Сергеич. – Дан мне дар говорить новыми языки; новые законы даны мне. И те дары получил я прямо из уст христа и пророка Максима.

– Что ж это за новые языки? Можешь ли им научить нас? – спросил Николай Александрыч.

– Не могу, – сказал Егор Сергеич. – То дело святейшее изо всех дел. Не всякому доступно оно. Это высочайшая изо всех тайн, но мало доступная даже для праведнейшего из праведных… Когда говорю новыми языки, все понимаю и в словах своих чувствую величайший Божественный смысл. Но лишь кончится пророчество – ничего не понимаю и не помню ничего. Другие после скажут, что говорил я на соборе, но ни они, ни сам я не понимаем смысла небесных слов. Теми словами, тем языком говорили небесные силы, а на земле это тайна, открываемая только немногим избранным… И в старом Писании сказано: «Глаголяй языки не человекам глаголет, но Богу: никто же бо слышит, духом же глаголет тайны… глаголяй языки себе зиждет… Хочу же всех вас глаголати языки»[573].

– Иногда это и у нас бывает, – после продолжительного молчанья сказал Николай Александрыч. – Неподалеку отсюда есть монастырь, Княж-Хабаров называется: живет в нем чернец Софронушка. Юродивый он, разумного слова никто от него не слыхал. Иногда бывает он у нас на соборах и, придя в восторг, Бог его знает, какие слова говорит.

– Это и есть новые языки, – сказал Денисов. – Всего чаще юродивым они и открываются. По разным местам замечал я это, не раз замечал и за Кавказом.

– Что ж? И Максим Комар также юродствует? – спросил Николай Александрыч.

– Бывает, – несколько подумавши, ответил Егор Сергеич. – Но, кажется мне, иногда он прикидывается юродивым. «Новые языки, – сказал он мне однажды, – нужны для привлечения в праведную веру неверных. Они увидят и услышат, и будет это для них знамением, если же на соборе никого нет из неверных, а одни только верные, тогда не нужны и напрасны новые языки, тогда надо только радеть и пророчествовать».

– Ты вчера изнемог, Егорушка, и не мог всего договорить, – сказал Николай Александрыч. – Скажи теперь, что говорил ты про иерусалимского старца, в самом ли деле так было, как ты рассказывал, или это вроде сказаний про Данила Филиппыча да Ивана Тимофеича? Были ли сказанному тобой послухи[574] и очевидцы, и что они за люди, и можно ли на слово верить им?