ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги читал, кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще не опушилась, горячо спорили от писания, а другие внимательно прислушивались к их словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.

Чуть-чуть приподнявши картуз и поклонясь общим поклоном, приветствовал всех Смолокуров, сквозь зубы процедивши чуть слышно: «Здравствуйте!» Все поклонились ему, и затем, ни слова не молвивши, каждый принялся за свое дело. Чубалов вышел из-за прилавка, попросил сидевших на скамейке потесниться, обмахнул полой местечко для Марко Данилыча и заботливо усадил его.

– А я к тебе, Герасим Силыч, по дельцу, – немного помолчав, промолвил Марко Данилыч.

– Что вашей милости требуется? – сухо отозвался Чубалов, вспомянув про Марка Евангелиста да про Евдокию преподобно-мученицу. После продажи тех икон он еще впервые видел земляка и соседа любезного.

– Надобно бы мне у тебя, друг любезный, кой-какого Божьего милосердия выменять, – сказал Смолокуров.

– Каких угодно будет вам? – маленько хмурясь, спросил у него Чубалов. – Хорошие иконы у меня в палатке, туда не угодно ли?

И стал было расчищать дорогу почетному, но не совсем приятному покупателю.

– Не надо, не трудись, – не трогаясь с места, молвил Марко Данилыч. – Неважных мне надобно, таких, чтобы только можно было в красный угол поставить. Холуйских давай да сортом пониже, лишь бы по отеческому преданию были писаны, да не было б малаксы[337] на них.

– С малаксой икон у нас и в заводе не бывало, – сказал на то Чубалов. – Имеем только писанные согласно с древними подлинниками[338]. С малаксой и в лавку не внесем.

– Это ты хорошо говоришь, то есть как надо по-Божески, благочестиво, – важно промолвил на то Марко Данилыч. – Только не знаю я, подберешь ли все, что надобится. Не мало ведь требуется и все почитай одинаких.

– Подберем сколько угодно – отозвался Чубалов. – Ежели у меня не достанет, у холуйских доспеем. Сегодня же все готово будет.

– Ладно, – сказал Марко Данилыч и, вынув из бумажника памятцу[339], продолжал свои речи: – Известно тебе, что после Божия посещения сызнова я построился. Две связи рабочим, чтоб всех их в дугу скрючило, поставил… Все теперь начисто отделано, как с ярманки приеду, так и переведу их, подлецов, на новоселье. К тому времени и требуется мне Божьего милосердия. Надо в кажду избу и в кажду светлицу иконы поставить. А зимних-то изб у меня двенадцать поставлено, да шесть летних светлиц. На кажду надо икон до шести. Выходит, без четырых целу сотню… Понимаешь? Целую сотню икон мне требуется, да десятка с два литых медных крестов, да столько же медных складней. Да на кажду избу и на кажду светелку по часослову, да на всех с десяток псалтырей… Нечего делать, надо изубытчиться: пущай рабочие лучше Богу молятся да божественные книги по праздникам читают, чем пьянствовать да баловаться. У меня же грамотных из них достаточно – пущай их читают, авось будут посмирнее, ежели страх-от Господень познают… Вот по этой записке ты мне и отпусти… Видишь, каков я у тебя покупатель?.. Гуртовой. Потому и должон ты взять с меня супротив других много дешевле.

– Зачем с вас дорого брать? – молвил Чубалов. – Кажись бы, за мной того не водилось. В убыток отдавать случалось, а чтобы лишнее когда взять – на этот счет будьте спокойны. Сами только не будьте оченно прижимисты.

– Лишнего не передам, а что следует, изволь получать до копейки. На этот счет я со всяким моим удовольствием… Завсегда каждому готов, – важно и напыщенно проговорил Марко Данилыч, спесиво оглядывая по сторонам сидевших и стоявших.

– Разве что так, – прищурив глаз и глядя в лицо Смолокурову, молвил Чубалов. – А ведь ежели правду сказать, так больно уж вы стали прижимисты, Марко Данилыч.

– Что ты городишь? – громче прежнего заговорил Смолокуров. – Кто тебе такие речи довел про меня – наплюй тому в глаза.

– Не попадешь, Марко Данилыч, никак не изловчишься… Как самому себе в глаза можно плюнуть? – усмехнулся Чубалов.

– Что еще такое загородил? – с досадой молвил Марко Данилыч.

– А Марко-то Евангелиста с Евдокией забыли?

– То совсем иное дело, – медленно, важно и спокойно промолвил Марко Данилыч. – Был тогда у нас с тобой не повольный торг, а долгу платеж. Обойди теперь ты всю здешнюю ярманку, спроси у кого хочешь, всяк тебе скажет, что так же бы точно и он с тобой поступил, ежели бы до него такое дело довелось. Иначе нельзя, друг любезный, на то коммерция. Понимаешь?

Видит Герасим Силыч, что совесть у Смолокурова под каблуком, а стыд под подошвой, ничего ему в ответ не промолвил.

– Каких же во имя требуется? – спросил он у Смолокурова.

– Пиши, записывай, – стал высчитывать по записке Марко Данилыч. – Восьмнадцать Спасов – какие найдутся, таких и давай: и седниц, и убрусов, и Эммануилов[340]. Богородиц тоже восьмнадцать, и тоже какие найдутся – все едино… А нет, постой… отбери ты побольше Неопалимой Купины – знаешь, ради пожарного случая. Авось при ней, при владычице, разбойники опять не подожгут у меня работной избы[341]; Никол восьмнадцать положь да подбирай так: полдюжину летних, полдюжину зимних, полдюжину главных[342]. Останные три дюжины с половиной каких знаешь, таких и клади… Нет, постой, погоди… Набери ты мне полторы дюжины мученика Вонифатия, для того что избавляет он, батюшка, угодник святой, от винного запойства… В каждой избе, в каждой светелке по Вонифатию поставлю. Потому народ ноне слабый, как за работником ни гляди – беспременно как зюзя к вечеру натянется этого винища. На любого погляди вечером-то – у каждого язык ровно ниткой перевязан, чисто говорить не может, а ноги ровно на воде, не держатся… Вон и тогда, и на фоминой-то спьяну ведь избы-то у меня спалили… И себя, дурачье, не пожалели, живьем ведь сгорели, подлецы… Им-то теперь ничего, а мне убытки!

– Моисею Мурину от винного запойства тоже молятся, – вступил в разговор Иванушка.

– А я и не знал, – молвил на то Марко Данилыч, обращаясь к Герасиму Силычу. – Вонифатиево житие знаю, не раз читывал… А Моисею-то Мурину почему молиться велят?

– И он потому же, – свое продолжал Иванушка. – Сказано в житии его: «Уби четыре овцы – чужие, мяса же добрейша изъяде, овчины же на вине пропи».

– Верно? – спросил Смолокуров у Чубалова.

– Верно, – ответил он.

А Иванушка с полки книгу тащит, отыскал в ней место и показывает Марку Данилычу. Тот, прочитавши, промолвил:

– Да. Это так… Верно… Только вправду ли ему молятся от винного-то запойства?.. Теперь постой, вот что я вспомнил: видел раз у церковников таблицу такую, напечатана она была, по всем церквам ее рассылали, а на ней «Сказание киим святым, каковые благодати исцеления от Бога даны»[343]. И там точно что напечатано про Моисея Мурина. Толко думал я, не новшество ль это Никоново… Как, по-твоему, Герасим Силыч?

– Какое уж тут новшество? – возразил Чубалов. – Исстари ему, угоднику, от пьянства молились, еще при первых пяти патриархах.

– Так ты вот что сделай, друг мой любезный, Герасим Силыч, – полторы-то дюжины отбери мне Вонифатьев, а полторы дюжины Моисеев – дело-то и будет ладнее.

– Еще чего потребуете? – спросил Чубалов, записавши заказ на бумажке.

– Дюжину полниц[344] положь, – молвил Марко Данилыч. – В кажду избу по одной, а в светлицы, пожалуй, и не надо, останну дюжину клади каких сам знаешь… Да уж для круглого счета четыре-то иконы доложь, чтобы сотня сполна была… Да из книг, сказано тебе, десяток псалтырей да полторы дюжины часословов… Да, опричь того, полторы дюжины литых крестов шестивершковых да полторы дюжины медненьких икон, не больно чтобы мудрящих… Кажись, теперь все. Да смотри ты у меня, чтобы в каждой избе и в каждой светлице хоть по одной подуборной[345] было, клади уж, так и быть, две дюжины подуборных-то – разница в деньгах будет не больно великая… А!.. вот еще – не знаешь ли, какому угоднику от воровства надо молиться?.. Работники шельмецы тащма тащут пеньку по сторонам, углядеть за ними невозможно. Как бы еще по такой иконе в кажду избу и кажду светелку, чтобы от воровства помогала – больно бы хорошо было… Есть ли, любезный, у Бога таковые святые?