Ванюшина мама хотела было покричать сына к чашке кефира на ночь, но решила, что беседа с таким человеком, как дядя Петя, будет ему полезнее. Она отошла от окна, поставила чашку кефира на тумбочку возле Ванюшиной кровати и накрыла ее розеткой для варенья.

— Все, — сказала Вита Лёне. — Я больше не могу… Я в Брюсселе столько не готовилась к выступлениям. У меня уже плечо отнялось.

Леня поправил очки, кивнул и поднялся со стула.

— Спокойной ночи, — сказал он. — По-моему, сегодняшний сюжет вполне даже ничего получился… Я снял все, что мы делали на спортплощадке, я даже снял первые прыжки Гуся…

Он бежал по лестнице на свой четвертый этаж, и сердце его пело. Он понимал, что все делает правильно, и ничего, что он работает много — будущая его профессия призывала его к тому, чтобы он воспитывал в себе выносливость.

Двор погрузился в темноту и тишину. Скрипка умолкла.

Перестал подвывать взволнованный игрой крапчатый сеттер Казбек на кухне Филимоновых. Спали Остап и Женька. Луч настольной лампы из кухни падал на два колена пятиколенной бамбуковой удочки возле их кроватей. Юра читал ту самую большую книгу, с помощью которой ему удалось победить сопротивление доминошников, мотоциклистов и даже Ивана Ивановича.

Забавная штука, думал Гена, шагая по стадиону за Гусем, — все было как-то как положено, все было спокойно и хорошо. Но почему-то сейчас стало как-то не так, совсем не так, но тоже хорошо, хоть и половому, по-другому… Что-то такое внутри появилось теплое, совсем не спортивное, как бывало, когда он маленьким сидел на завалинке деревенского дома, который родители снимали на лето, когда солнышко припекало и молодая листва только начинала дымиться в березняке зеленым, горьковатым дымком первой весны. Тогда хотелось бежать по лужам, пускать кораблики, лезть на забор. Что он, конечно, и делал. Тогда они жили не на юге, они жили на Смоленщине. И вот вдруг ни с того ни с сего как будто обрушилось на Гену то смоленское настроение…

Ветер дул с моря, уже с утра горячий, пахло мокрыми лодками, просмоленными канатами и чем-то еще, пахло портом и кораблями. Гена стряхнул с себя свое раздумчивое, непонятное настроение, сказал:

— Ну, Гусь, давай! Давай, Гусь! Смотри, Гусь! Гена побежал, Гена оттолкнулся, Гена взлетел!

— Гениально! — завопил Гусь.

Гена взял еще одну высоту. Гена летел на крыльях своего непонятного ему настроения…

— Да здравствует белая зависть! — завопил Гусь. — Я тебе белой завистью завидую!

Ларионов отошел.

— Беги теперь ты!

Гусь долго и забавно примерялся, с некоторым страхом глядя на планку, которая была значительно выше бабушкиного забора.

— Три тридцать… — сказал Гена. — Не подкачай! Гусь прыгнул — сбил планку. Вернулся с горестным лицом. Прыгнул еще. Опять сбил!

— Давай, давай! — крикнул Гена. — Не раскисать! Гусь отчаянно ринулся на третью попытку. Фонтаном взлетели под ногами опилки.

— Взял! — заорал Гусь, валясь на спину и дрыгая ногами.

— Еще не совсем чисто, не совсем! — сказал Гена. — Смотри!

Гусь смотрел, стоя почти на четвереньках возле дорожки. Смотрел… и увидел — на заборе Леня Толкалин и еще какие-то личности с киноаппаратами снимали этот великолепный Генин прыжок.

— Не мешайте! — завопил Гусь. — Вот проныры. Гена приземлился — он был в воздухе как в воде дельфин. Не техника — ювелирная работа!

— Чего вам опять? — спросил он Леню.

— Делаем кинограмму твоих прыжков… — невозмутимо ответил Толкалин. — На сегодня довольно. — И команда кинооператоров исчезла за заборам.

— Ну, народец! — сказал Гена. — Знаешь, старик, из тысяча восемьсот девяносто шестого года ты, пожалуй, вырос, подумай теперь о тысяча девятьсот четвертом… об олимпийском рекорде Дворака в Сент Луисе.

— А сколько это? — перетрусил сразу же Гусь.

— Три пятьдесят пять…

— С трех тридцати сразу три пятьдесят пять? — ужаснулся Гусь.

— Не сразу, а постепенно… — сказал Гена. — У тебя, старик, действительно перспективные ноги… Ну, начинай… Разомнись еще немножко…

Гусь с готовностью побежал по кругу. Гена отошел в сторонку, чтобы сесть в тени и посмотреть, как Гусь бежит. И на траве, рядом с брюками и рубашкой увидел… открытку с Незнакомкой. Сердце его горячо стукнуло. Он поднял открытку.

Внизу было написано чертежным шрифтом: «Таинственная незнакомка»…

Они расстались с Гусем за стадионом — Гусь торопился к своему дяде Жене на корабль. У магазина «Хозяйствен^ ные товары» Гена столкнулся с Леной — она несла в сумке новую веревку.

— Привет! — сказал Ларионов.

— Здравствуй… — ответила Лена, замедляя шаг. — Чего это ты такой сегодня скучный?

— Ни капельки… — скучно улыбнулся Ларионов.

— А-а-а… — протянула Лена.

Они с полквартала прошли молча. Печально постукивал Генин шест.

А через неделю отборочные соревнования… — сказала Лена.

— Отборочные? Уже? — встрепенулся Гена.

— Тебе-то чего волноваться? Кворум тебя от наших отборочных освободил. Вне конкурса…

— Вот еще! — возмутился Гена. — Я как все… Как все!

— Хорошо… — Лена пожала плечами. — Сам знаешь — твое слово для нас закон… Мы знаем уже, что победа будет за нами… Ты же Ларионов!

— Ну, вот — заладили…

— Взгляни, какие облака… — как-то особенно возвышенно сказала Лена. — «Тучки небесные, вечные странники…» Кучевые облака.

А в небе не было никаких облаков. В небе был бумажный змей — пожалуй, величиной с простыню, хотя на такой высоте он особенно большим не выглядел. Зато можно было прочесть наискось написанное слово: «Ларионов».

Даже не подняв головы, Ларионов рассеянно ответил:

— Да… Очень кучевые облака…

Лена беспомощно вздохнула. Они проходили мимо Дворца пионеров. Там во всю огромную ширину окна расположились на синей бумаге самые разные корабли. Военные и невоенные, целая выставка макетов. На флагмане торгового флота золотыми буквами название «Ларионов». На нефтеналивном танкере красными буквами — «Ларионов», на крейсере тоже — «Ларионов». И на борту рыбачьего сейнера — «Ларионов». Хорошо поработала среди ребят своего кружка Зинка из пятого подъезда!

— Взгляни, какие корабли… — сказала Лена, — какие необычные корабли…

Гена только взглядом скользнул, не читая названий, и, снова глядя себе под ноги, согласился:

— Да, корабли очень необычные…

Снова вздохнув, Лена повела его дальше. Шли они теневой стороной улицы, но все равно было жарко. Гена вынул из кармана платок, чтобы вытереть потный лоб… Из кармана выпала открытка с Незнакомкой.

Лена подняла.

— Понятно… — сказала она, возвращая ее Гене. Ларионов торопливо порвал открытку.

— Ничего не понятно… какая-то ненормальная подсовывает… Дура…

— Ненормальная?! — вспыхнула Лена. — Дура?!

— Ага, а в прошлый раз даже цветок подложила… Как его… космический…

— Некрасиво чужие секреты выдавать… — обиделась Лена, как бы ревнуя к самой себе. И действительно, он же не знает, кто ему посылает открытки, а выдает первой встречной. А если бы сейчас перед ним оказалась не она? Хорошо было бы это по отношению к ней?

Ларионов начал оправдываться:

— Лен, ну ты не сердись… Я же не кому-нибудь… я же тебе!

— А я тут… при чем? — спросила Лена, тем не менее польщенная его словами.

— Ну… мы же… соседи… вместе учимся!

— Ах, вот почему… — потускнела Лена. А она-то думала, что он совсем другое имел в виду. — А я думала… — так и не сказала она.

— Что я — болтун? Честное слово, я никому бы, кроме тебя, не сказал!

— Да? — холодно спросила Лена.

И они поглядели друг на друга почти враждебно.

Взглянув на часы, Лена остановилась возле магазина «Голубой огонек». За стеклом на добром десятке экранов — Леня Толкалин. Телевизоры включены на полную мощность, и голоса доносятся на улицу. Ведущий спросил:

— Вы считаете, что ваша работа над фильмом уже закончена?

Леня с достоинством ответил: