Киёри не улыбнулся в ответ. Предстоящая ночь грозила стать очень долгой.

Ханако укладывала свои вещи, готовясь к поездке в Эдо. Ей слышно было, как две служанки помладше болтают в соседней комнате.

— Господин Киёри приказал, чтобы сегодня ему подали ужин в главную башню.

— О, нет! И на сколько персон?

— На двоих! И он специально упомянул, чтобы не подавали сакэ.

— Ужин в главной башне. И без сакэ. Как странно! Он мог бы ужинать там, если бы намеревался побеседовать с каким-то важным гостем наедине. Но если бы он ждал такого гостя, он приказал бы подать сакэ, разве не так?

— Возможно, он ждет необычного гостя.

— Неужели ты имеешь в виду…

— Да!

— Как ты думаешь, кто это — его жена или та, другая?

Это зашло чересчур далеко. Ханако положила сложенное кимоно, подошла к двери, разделяющей две комнаты, и раздвинула ее. Служанки подскочили, увидели, кто это, и облегченно перевели дух.

— Ох, Ханако, это ты!

— Да, это я — к счастью. А если бы это был кто-то другой? Что, если бы это был князь Киёри?

— О, он никогда не заходит в комнаты служанок.

— И тем не менее, прекратите сплетничать, — сказала Ханако. — Или, если уж вам настолько неймется, будьте при этом осторожнее.

— Да, ты права, — согласилась одна из служанок. — Спасибо, что ты напомнила нам об этом.

И они поклонились Ханако.

Ханако уже начала было затворять дверь, но тут одна из служанок деланно громким шепотом поинтересовалась:

— Ханако, как ты думаешь, кто это? Его жена? Или та, другая?

— Я об этом не думаю. И вам не советую.

И она затворила дверь перед носом у этих девчонок с вытаращенными глазами. На несколько мгновений воцарилась тишина, а затем Ханако услышала, как они вновь принялись перешептываться.

По правде говоря, у Ханако, конечно же, имелось свое мнение, хотя она никогда не стала бы высказывать его вслух. Если бы князь Киёри встречался со своей женой, госпожей Садако, это было бы куда менее огорчительно и тревожно. Но Ханако слабо в это верилось. За те тринадцать лет, которые она находилась на службе у клана Окумити, ей много раз доводилось слышать обрывки личных бесед князя Киёри. И когда он беседовал с незримым гостем, он никогда не произносил имени госпожи Садако. И в таких случаях он всегда разговаривал приглушенно и сдержанно, как разговаривают тайные любовники. Нет, он встречался не с призраком своей жены. Он встречался с той, другой женщиной.

Ханако пробрал озноб. Он застыл у нее под кожей, и по рукам, спине и шее пробежали мурашки, словно уколы крохотных иголок.

Она подумала: встретится ли и господин Гэндзи с той, другой женщиной? А потом подумала: а вдруг он уже с ней встретился?

1311 год, замок «Воробьиная туча»

После того, как князь Киёри покинул комнату, Сидзукэ несколько минут сидела в молчании, словно погрузилась в медитацию. Затем она встала и подошла к окну, туда, где стоял князь, глядя наружу. Что он видел? То же, что сейчас видит она? Вечно зеленые холмы острова Сикоку, тяжелое серое небо, вскипающие белыми гребнями пены волны, порожденные далекими океанскими штормами и зимними ветрами? Нужно будет спросить у него. Если получится — сегодня же вечером. Они будут вместе стоять у этого окна в самой высокой башне их замка, и смотреть на их княжество, Акаоку. Это будет их последняя ночь, проведенная вместе. Они никогда больше не увидятся.

— Моя госпожа!

— Войдите.

Дверь скользнула в сторону. Старшая придворная дама Сидзукэ, Аямэ, и еще четыре дамы из свиты перешагнули порог и поклонились. Они кланялись не так, как это обычно делают женщины, кладя ладони на пол и изящно опуская голову, так, чтобы лоб почти касался пола. Вместо этого дамы опустились на одно колено и слегка склонились, согнувшись в поясе; так кланяются воины на поле боя. Вместо замысловатых, струящихся кимоно, какие носят женщины во внутренних покоях, они были одеты в широкие брюки хакама, а рукава их укороченных курток были связаны за спиной, так, чтобы дамам удобнее было управляться с копьями-нагинатами, которые они держали в руках. Помимо нагинат у каждой дамы за поясом торчал короткий мач вакидзаси. Лишь Аямэ носила два меча, длинный катана и короткий вакиздзаси. Если отрешиться от того, что Аямэ была юной женщиной семнадцати лет от роду, ее можно было счесть ожившим изображением героического самурая. Даже волосы у нее больше не струились по плечами и спине, а были подрезаны и забраны в хвост, торчащий над макушкой на каких-нибудь десять дюймов. И мужчины, и женщины должны были бы умирать от любви при виде столь прекрасного существа.

— Все случилось так, как вы сказали, моя госпожа, — доложила Аямэ. — Господин Хиронобу не вернулся с охоты. Никаких посланцев от него не появилось. И здесь, в замке не удается найи никого из самураев, о которых точно было бы известно, что они преданы господину и вам.

— Моя госпожа, — сказала одна из дам, стоявших за Аямэ, — еще не поздно бежать. Возьмите коня и скачите в замок господина Хикари. Конечно же, он защитит вас.

— Господин Хикари мертв, — сказала Сидзукэ. Ее дамы потрясенно ахнули, а Сидзукэ продолжила: — Так же, как и господин Бандан. И как их наследники и семьи. Измена проникла почти повсюду. Сегодня ночью их замки поглотит пламя. Завтра ночью изменники будут здесь.

Аямэ поклонилась — снова так, как кланяются воины на поле боя, не отрывая взгляда от Сидзукэ.

— Мы заберем с собою многих из них, моя госпожа.

— Да, заберем, — подтвердила Сидзукэ. — И хотя мы умрем, они не восторжествуют. Род князя Хиронобу будет существовать еще долго после того, как их рода пресекутся.

Она почувствовала, как ребенок толкнулся, и положила ладонь на разбухший живот. Терпение, дитя, терпение. Ты уже скоро вступишь в этот полный печалей мир.

Придворные дамы Судзукэ склонили головы и заплакали. Аямэ, самая храбрая из них, превозмогла слезы. Они затуманили ей глаза, но не пролились.

Все это было драматично, словно сцена одной из этих пьес театра Кабуки, о которых время от времени упоминал князь Киёри. Но, конечно же, сейчас ничего подобного не существует. Театр Кабуки появится лишь через триста лет.

1860 год, замок «Воробьиная туча»

Сигеру переходил от полной неподвижности к внезапному движению и обратно; он скользил от одной тени к другой по коридорам замка, принадлежащего его же собственному клану, двигаясь скрытно, словно убийца. Хотя обычный человек мог бы разглядеть Сигеру, если бы тот случайно попался ему на глаза, он двигался так, что ни слуги, ни самураи не замечали его. Если бы они его заметили, им пришлось бы поклониться и вежливо его поприветствовать. Он же, в свою очередь, видя то, чего нет, извлек бы свой меч зарубил их. Вот чего он боялся и вот почему двигался так скрытно. Сигеру терял контроль над собою и не знал, сколько ему еще осталось.

В ушах у него звенела дьявольская какофония. Он сражался изо всех сил, стараясь не видеть те прозрачные картины истязаний и бойни, что представали перед его глазами. Хотя Сигеру все еще мог отличить мир, по которому шел, от мира, исходящиего из его сознания, ему не верилось, что он надолго сохранит эту способность. Он уже много суток не мог спать, а видения, заставлявшие его бодрствовать, еще сильнее толкали его к безумию. Его считали величайшим воином нынешней эпохи, еднственным за две сотни лет самураем, достойным того, чтобы его поставили в один ряд с легендарным Мусаси. Сам Сигеру без излишней гордости или ложной скромности полагал, что его репутация заслуженна. Но все его воинские умения ничем не могли ему помочь против этого врага.

Пока его безумие набирало силу, Сигеру сопротивлялся мысли обратиться к единственному человеку, который, возможно, способен был помочь ему. К своему отцу. Сигеру как единственному оставшемуся в живых сыну князя Киёри было слишком стыдно сознаться в подобной слабости. В клане Окумити в каждом поколении рождался кто-то, наделенный даром пророчества. А предыдущем поколении это был его отец. В следующем — его племянник, Гэндзи. А в нынешнем эта тяжесть легла на самого Сигеру. На протяжении шестидесяти с лишним лет Киёри использовал свое предвидение, дабы направлять и защищать клан. Разве мог Сигеру явиться к нему с жалобами на то, что у него тоже начались видения?