Хэйко была из отверженных? — спросил Макото.

Что?! — одновременно вырвалось у Саэмона и Цуды.

Прошу прощения, господа, — кланяясь, сказал Цуда. Лицо его залила краска. — Я вовсе не имел этого в виду. Я только хотел сказать…

Ну и что тут скажешь? Что вообще можно сказать в ответ на столь возмутительную, скандальную, оскорбительную и неимоверно опасную реплику? Опасную не только для того, кто ее произнес, но и для тех, кто слышал. Особенно для него, Цуды! Саэмон — князь (да-да, официально князей больше не существовало, но многие их них сохранили свой престиж, силу, связи и богатство), он занимает ведущее положение среди ветеранов Реставрации, у него много могущественных друзей, и он знает тайны, при помощи которых он может давить на тех, кто иначе не стал бы помогать ему. Цуда же лишен всего этого — он лишь считает и хранит деньги. Зачем он только пришел повидаться с Макото Старком? Дурак! А скоро может стать и мертвым дураком!

А что вас так удивляет? — спросил Макото. — По-моему, тут все очевидно.

Мне — нет, — отозвался Саэмон. Он не сказал ничего больше и смотрел на Макото со спокойствием, которое казалось абсолютно неуместным в данной ситуации.

Ну, ладно, — сказал Макото, — он ушел. Говорите, что вы хотели сказать.

А почему вы решили, что мне есть, что сказать? — поинтересовался Саэмон. Цуда поспешно улизнул, словно крыса из горящего дома. Как может человек, позволяющий себе столь явно проявлять свой страх, думать, что он способен сравняться с людьми, которые рождены были самураями?

Да будет вам, князь Саэмон. Я привык к тому, что меня презирают из-за того, что я — американец в теле японца. Но мне очень не нравится, когда ко мне относятся, словно к умственно неполноценному. Уверяю вас, я вполне нормален.

Что вы, что вы, мистер Старк, в этом никто и не сомневается.

Саэмону представилась редчайшая возможность. Но если он допустит малейшую ошибку, эта возможность превратится в смертельно опасную ловушку, которая может стоить жизни ему самому, а отнюдь не его врагам.

Вся эта история, мистер Старк, — сказал он, — заключает в себе огромную опасность для всех связанных с нею лиц. И эта опасность выходит далеко за пределы правды и лжи. Уже само предположение о том, что знатный человек такого ранга, как князь Гэндзи, мог хотя бы прикоснуться к отверженной, абсолютно неприемлемо. Я вынужден настойчиво просить вас никогда более не повторять его.

Ничего не понимаю. Ранги отменены, и вы сами мне сказали, что отверженных больше не существует. Так кого это может волновать?

Всех, — сказал Саэмон. — В этой стране происхождению придается огромное значение. Если княжеская кровь клана Окумити была замарана, на их чести окажется пятно, которого никто из Окумити никогда уже не сумеет смыть. Будет разрушено множество судеб. Прольется кровь.

Вы сказали — замарана?

Так на это посмотрят.

И вы тоже смотрите на это так?

Конечно же, нет, — сказал Саэмон. — Каждый человек сам решает свою судьбу — предки вовсе не держат ее мертвой хваткой. — Он очень осторожно подбирал слова. Поверят лжи или нет — это в огромной степени зависит от того, как ее представить. — Людям предназначено самим творить себя.

В самом деле? — Макото налил себе еще немного виски и посмотрел сквозь бокал на свет. Потом поставил его, не прикоснувшись к спиртному. — Так что же вы мне посоветуете, князь Саэмон.

Поговорите с вашим отцом, — Саэмон сделал паузу. Сейчас от его слов, и от того, как на них отреагирует Макото, зависело его будущее. — Я всегда считал Мэттью Старка честным человеком — даже излишне честным.

Мэттью Старк мне не отец, — сказал Макото.

Саэмона захлестнула радость; сердце его бешено заколотилось. На протяжении пятнадцати лет все его усилия раскрыть тайну Гэндзи ни к чему не приводили. В свое время он заподозрил, что Макото — сын Гэндзи, а не Старка. Но когда Гэндзи не стал возвращать Макото в Японию, Саэмону пришлось отказаться от этой мысли. Он не мог тогда придумать никаких причин, которые могли бы вынудить Гэндзи оставить сына в Америке. Хэйко — отверженная! Ответ — наряду с орудием, позволяющим им воспользоваться — сам пришел к нему в руки! Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выказать свое возбуждение, он сказал:

Я вас не понимаю, мистер Старк. Как такое возможно?

Прежде всякий раз, когда Макото гневался, он чувствовал, как у него поднимается температура. Теперь же, когда им владел гнев, по сравнению с которым все, испытанное им до сих пор, казалось легким раздражением, вместо жара он ощущал холод. Если бы кто-то прикоснулся к нему сейчас, он наверняка решил бы, что прикоснулся ко люду — Макото был в этом уверен.

Гэндзи не просто солгал ему, не просто отказался от него, не просто отнял у него имя, принадлежавшее ему по праву. Он украл у Макото всю его жизнь. Все, что он помнил, все, что пережил — все было ложью. Все эти воспоминания и весь опыт не принадлежали ему. Они принадлежали другому человеку, которого на самом деле никогда не существовало. В двадцать лет он родился заново, как сын порочного манипулятора и прославленной проститутки. Но и это еще не самое худшее во всей этой истории, если Сидзукэ сказала правду. Один из его родителей выказывал явные признаки наследственной болезни, которая проявлялась как своего рода одержиомсть. Сидзукэ говорила о ней как о провидческом даре, но определенно лишь потому, что ее отец лгал, желая утешить ее. Его отец.

Кто же тогда сам Макото?

Он — ангел мести. Он смоет грех кровью. Сегодня после обеда Гэндзи должен был встречаться с императорскими министрами. Макото перехватит его во дворце. Это будет идеальное место. Пускай сын Гэндзи — сын, которого он настолько стыдился, что на протяжении двух десятилетий отказывался признать, — пускай этот сын положит конец его вероломству. Макото вынул револьвер из-за пояса и проверил барабан. Револьвер тридцать второго калибра, подарок отца — или, точнее, человека, который изображал из себя его отца, — был полностью заряжен и готов к стрельбе.

Макото встал, собираясь уходить. Но когда он повернулся к двери, то увидел перед нишей с висящей там картиной стойку с двумя самурайскими мечами, длинным и коротким.

Вот она, последняя, завершающая деталь.

Он убъет Гэндзи этим самым оружием, мечом, взятым из его собственного дворца. Этим клинком, символизирующим якобы безупречно чистую душу самурая, он пресечет жизнь человека, вся мнимая честь которого — лишь притворство и ложь.

Макото Окумити взял со стойки короткий меч, спрятал его под пиджак и вышел.

Императорский дворец, Токио

Приблизившись к мосту через крепостной ров, экипаж Гэндзи поехал медленнее.

Гэндзи до сих пор по привычке думал об этом огромном замке как о сёгунском дворце, точно так же, как этот город до сих пор оставался для него Эдо, так и не став Токио. Свержение сёгуната Токугава, восстановление императорской власти, ликвидация самураев как социального класса, отмена княжеств, небывалый наплыв чужеземцев в Японию, уничтожение последних героических поборников бусидо — все это произошло менее чем за десять лет. Гэндзи восхваляли — и обвиняли — за эти перемены куда более, чем он того заслуживал.

За время Реставрации на него покушались семь раз. Каждое покушение терпело неудачу, потому что так было суждено. Он умрет от руки убийцы, но много лет спустя. Он это предвидел. Это произойдет на заседании парламента, которого пока еще не существует, и он умрет на руках своей дочери, Сидзукэ. В его видении она была молодой женщиной. Сейчас же она всего лишь девочка. Значит, ему гарантировано еще много лет жизни.

Экипаж остановился у ворот Сакурада, тех, через которые Гэндзи следовало войти во дворец. Императорские гвардейцы двинулись ему навстречу, дабы убедиться, что это действительно он. В те несколько мгновений, когда их внимание и внимание его собственных стражников было приковано друг к другу, к экипажу внезапно ринулся молодой человек в европейской одежде, на бегу выхватывая из-под пиджака короткий меч. Прежде, чем стражники заметили его, он оказался в двух шагах от Гэндзи.