Повинуясь знаку руки короля, Полина и де Суврэ попятились к двери.

— Нам еще нужно условиться кое о чем! — шепнула Полина маркизу.

Когда дверь за ними закрылась, Людовик протянул руки к де Майльи.

— О, божество мое! — стоном вырвалось у графини, и она бросилась к ногам короля, страстно обнимая его колени. — Как я измучилась в это время!

— Ты — славная женщина, Луиза, — ласково ответил Людовик, поглаживая ее по голове, — и я очень люблю тебя! Я сам пережил очень тяжелое время… точно солнце померкло и весь цвет жизни увял — так казалось мне… Но, слава Богу, это прошло. Встань, Луиза, и вели подать моего любимого вина! Выпьем за то, чтобы демон уныния никогда больше не подступал ко мне!

Бал в Пале-Рояле был в полном разгаре, а у кассы все еще толпилась масса разного народа, спешившего принять участие в общем веселье. Вид толпы был самый разнообразный. Кто был в маскарадном костюме и в маске; кто в маске, но в обычном платье; кто в маскарадном платье, но без маски. И вид людей в «обыкновенном» платье был тоже очень разнообразен. Одни были одеты с большой роскошью, другие — чрезвычайно скромно, почти бедно. Но всякий наблюдательный человек не затруднился бы сразу определить, что под самой скромной, бедной одеждой скрывались именно самые богатые и знатные.

Здесь был маскарад скорее духа, чем платья: разбогатевший мещанин мечтал, что его примут за маркиза, пэр Франции одевал платье своего лакея в надежде, что ему удастся вкусить прелести лакейских развлечений. Маркиза, отчаявшаяся обрести истинную страсть среди истощенных, измотавшихся мужчин своего круга, одевала платье гризетки, рассчитывая пленить какого-нибудь мощного блузника. А мелкая кокотка брала на подержание кучу драгоценностей, надеясь поживиться за счет богатого мещанина, долженствующего принять ее за маркизу и готового кинуть любой куш за кусочек "господского мясца". И все это шумело, смеялось, острило, как только умеет смеяться и острить парижская толпа.

Несколько в стороне от теснившейся к кассе толпы стояло двое мужчин, очевидно, не желавших лезть в эту сумятицу. Одеты они были одинаково, с изящной, почти бедной простотой. Их лица были закрыты полумасками, но фигура, грация и гибкость движений, мягкий овал и нежность открытой нижней части лица позволяли угадывать, что оба они молоды и, вероятно, хороши собой. Несмотря на одинаковые костюмы, их трудно было смешать друг с другом. Один — тот, который был тоньше и выше, — осматривал толпу спокойным, насмешливым взглядом. Наоборот, взоры другого, более коренастого, с каким-то наивным удивлением и восторгом блуждали по сторонам. Первый был изящнее и юрче, второй мешковатее, но величественнее в движениях.

Заметив, что толпа у кассы несколько поредела, высокий сказал своему спутнику:

— Ну-с, а теперь можно взять билеты, да и туда!

Он махнул рукой в сторону зала, откуда неслись задорные звуки музыки, и достал из кармана кошелек.

Но спутник поспешно остановил его и шепнул:

— Постой, Суврэ, дай мне самому взять билеты! Должно быть, так интересно давать деньги и получать сдачу!

— Отлично, ваше величество. Но только вы забыли, что для вящего сохранения инкогнито вы должны были звать меня просто Анри!

— Но ведь и ты, Анри, забыл, что должен звать меня просто Луи! — ответил король, и они оба весело рассмеялись.

Билеты были взяты, и король с маркизом прошли в зал.

Оркестр, состоявший из 24 скрипок, 6 гобоев и 6 флейт, встретил их появление сочным заключительным аккордом менуэта, после чего настал перерыв, и вся пестрая толпа танцующих двинулась парами и одиночками по галерее, отделявшейся от зала величественной колоннадой. Людовик прижался вместе со своим спутником к выступу противоположной стены и принялся жадными глазами смотреть на проходивших мимо него мужчин и женщин.

Как не похожа была эта веселая непринужденность на версальские балы и маскарады, где ни в чем не было приятной середины! Сначала — беспросветная скука и манерное жеманство, потом — циничная распущенность. Здесь же не было ни того, ни другого. Люди искренне веселились, без жеманства пользуясь правами свободных нравов карнавала, хотя отнюдь не злоупотребляли ими.

Вот идет молоденькая девушка в костюме Весны. Как прост, безыскусствен и изящен ее наряд! Это скромное платье из дешевенькой материи, сплошь усеянное букетиками живых цветов, и только. Но что может сравниться с прелестью этого скромного убранства? Разве только она сама, эта, сияющая весной, шестнадцатилетняя дочь парижских улиц. Каким упоением радости, каким хмелем юности дышит взгляд ее ласковых, бойких серых глаз. Розовый пухленький ротик полуоткрыт, и — Боже мой! — сколько восторгов обещает он тому, кто сумеет пробудить его к истинной страсти пламенным поцелуем!

Молоденькую Весну заметил дюжий мужчина в костюме мушкетера Людовика XIII. На нем широкая шляпа с пышным пером, черные кудри с заметной проседью падают на большой кружевной воротник, тучный стан охватывает богатая перевязь, толстые, тумбообразные ноги полускрыты громадными сапогами с широкими отворотами. Его незамаскированное лицо некрасиво, но полно важности и достоинства. Мушкетер плотоядным взором впивается в Весну и затем, сорвавшись с места, подбегает к ней, покачиваясь на ходу, и говорит что-то, подавая руку. Весна сморщивает остренький носик и задорно отвечает что-то, от чего хохочут все близстоящие. Смеется и мушкетер. Но бойкий ответ гризетки не сбивает его с позиции. Он хватает ее руку и подсовывает под свою. Весна побеждена. Счастливая, смеющаяся она прижимается к своему полновесному кавалеру, который с изящной грацией ведет ее прочь, умело лавируя среди густой толпы.

— Да здравствует Венера и ее проказливый сынок Амур! — насмешливо крикнул им вдогонку Суврэ. — Девчонка сразу удачно начала свою карьеру: она попала на богатого и солидного кавалера!

— Ты его знаешь, Анри? — спросил король. — Скажи, это, наверное, кто-нибудь из провинциальных дворян. Он не из здешних, потому что иначе я знал бы его. Но вся его фигура полна таким достоинством, что сразу можно сказать: вот человек, занимающий высокое положение на общественной лестнице!

— О, да! — ответил Суврэ. — Это действительно человек, занимающий очень высокое положение. Ведь это — Кармежу, камердинер, заведующий гардеробом герцога Ришелье!

Оба весело рассмеялись.

— Ба, а это что за прелестное создание? — шепнул король, указывая кивком головы на высокую, дивно сложенную Диану, в белокурых волосах которой сверкал полумесяц из настоящих бриллиантов. — Если бы я не боялся, что опять попаду впросак, то сказал бы, что это какая-нибудь иноземная принцесса или по крайней мере герцогиня!

— Это действительно — принцесса и герцогиня: принцесса кабаков и герцогиня разврата, ненасытная Лилетт д'Аржиль, прозванная "пожирательницей миллионов". Прежде, когда она была молода и красива, она разорила не одного молодчика времен регентства.

— Как "когда она была молода и красива"! — воскликнул король. — Но ведь она и теперь прелестна!

— Это потому, что

— Но ты говоришь, что ее расцвет был во времена регентства? — не переставал удивляться король. — Сколько же ей лет?

— Ей… не помню точно: что-то сорок шесть или сорок восемь!

— Но это совершенно невозможно! — вне себя от удивления заметил король, с любопытством всматриваясь в подходившую Лилетт.

— "Le vrai peut quelquefois n'кtre pas vraisemblable!"[13] — сентенциозно ответил Суврэ строкой из "Искусства поэтики" Буало.