«Живите, поганцы, делать мне больше нечего, как за вами гоняться!» Сергей отыскал взглядом Полярную звезду, вздохнул и широким скользящим шагом двинулся на северо-восток.

Волки не подходили к добыче, пока страшный человек не скрылся за горизонтом.

Шаг — метр, еще шаг — еще метр. Тысяча шагов — верста. До Кандалакши три с половиной сотни верст, как ворона летит. Начать считать? Нереально — удержать бы верный курс…

Лохмотья малицы полощутся на ветру, холод забирается в прорехи, сковывает усталое тело… Боль от укусов наслаивается на боль ноющих от холода полузаживших ран, руки онемели — как тогда, на сосне…

Сергей не помнит, что такое ночевка: забытье — короткое, чтобы не застыло разогретое движением тело, и снова в путь. Иногда мозг отключается, тогда Шабанов спит на ходу.

Еда? Кажется он ел. По крайней мере киса становилась все тоньше и тоньше. И все тяжелее и тяжелее. Хотелось бросить и кису, и намозолившее руки копье. Не бросал — скорее всего, просто забыл, как это делается.

За спиной осталось узкое длинное ущелье. Было ли на его дне озеро, Шабанов не знал. Под снегом могло прятаться что угодно — озеро, болото, каменная россыпь…

Бесконечные болота Каяни сменились угрюмым хвойным лесом. Где-то далеко, на пределе слышимости, выли волки. Всегда на пределе, никогда рядом, словно на две трети вырезанная стая сумела поведать собратьям о пережитом ужасе.

Шаг — метр, еще шаг — еще метр. Тысяча шагов — верста.

Двое лопарей — охотников на диких оленей, — заметили бредущего навстречу чужака задолго до того, как он приблизился на расстояние полета стрелы. Чужак хромал, был черен ликом и ужасно худ. Из-под капюшона драной малицы лихорадочным блеском сверкали безумные глаза, бугристые от вздувшихся шрамов руки сжимали покрытое засохшей кровью копье. Чужак мог быть кем угодно, только не человеком — таких людей просто не бывает! Да и откуда взяться одинокому человеку в тянущейся до самой Каяни тайге? Во время скамм — полярной ночи, когда солнце покидает мир людей, чтобы светить умершим предкам? Не человек — равк, мертвец неупокоенный!

Сначала он принял стоящих на пути людей за высокие обросшие мхом пеньки, затем, когда пни сдвинулись в сторону за морок. Испуганный возглас «Равк!» прошел мимо сознания. Лишь когда один из встреченных наложил на тетиву лука стрелу, Сергей ненадолго очнулся.

— Уйди! — предупредил он и угрожающе наклонил копье. Не хочу убивать. Надоело!

Что заставило стрелу, легонько чиркнув Сергея по щеке, пролететь мимо — дрогнувшая от испуга рука лопаря? Внезапный порыв ветра? Милосердие христианского бога или прихоть лопарского Каврая, решившего продлить эксперимент? Никто не даст ответа.

— Смотри, брат! — толкнул стрелка стоящий рядом лопарь. — У него кровь на щеке! Откуда у равка кровь? Не равк это!

Лук неуверенно опустился.

— Кто если не равк? Я с десяти шагов стрелял, не мог промахнуться!

Шабанов, поняв что драки не будет, двинулся дальше. Лопари его не интересовали. Он шел в Кандалакшу. В голове молотом била единственная мысль: «Полярная… слева… Полярная… слева…»

— Смотри, как идет! — брат стрелка понизил голос до шепота, — Так не человек — росомаха ходит! Не бежит, а оленя догоняет! Я знаю — чужак Хийси встречал, в глаза духу леса глядел! Хийси сердился, чужака зверем делал!

Стрелок зябко поежился.

— Я Хийси всегда подарок ношу! — прошептал он в ответ. — Может, он не будет сердиться, что я его человека стрелил?

— Надо человеку-росомахе тоже подарки делать! — возбужденно поделился идеей брат стрелка. — Тогда Хийси точно не рассердится!

Отныне Сергею регулярно попадались то лежащая на пне лопарская лепешка-риске, то зажареная на костре куропатка, то уже привычный кусок мороженой оленины. Шабанов не удивлялся, не задавался вопросом, откуда берется еда — просто ел. Охотники радовались — лесной демон Хийси не будет сердиться на влезжих не в свое дело лопарей. В правоте же своей они убедились подольше понаблюдав за чужаком.

Лопарь хорошо знает привычки росомахи — она никогда не пытается догнать оленя. Росомаха просто идет по следу. Неторопливо и размеренно.

Олень бежит изо всех сил, задыхается, ему надо остановиться, отдохнуть… но росомаха уже близко, и он вновь пускается наутек. С каждым разом олень сил у оленя все меньше, отделяющее от хищника расстояние все короче… Росомаха же может идти несколько суток. Без отдыха и сна. Этот зверь никогда не устает, не сворачивает с пути… Неторопливо и размеренно… У оленя нет шансов.

Чужак очень походил на росомаху. Он не пытался бежать — просто шел к одному ему известной цели. Сутки за сутками.

Когда впереди появились русские всадники, братья вздохнули с облегчением — теперь судьба чужака зависела от других. Если Хийси будет сердиться, то на руссов. А у них свой бог. Сильный! Пусть воюет с лесным демоном!

Конный разъезд заступил дорогу. Мощные лохматые жеребцы по брюхо вязли в снегу, под плащами всадников неярко блестели кольчуги, из-под отороченных мехом шапок недобро посверкивали настороженные взгляды.

— Кто таков? — медведем рыкнул воевода. Наконечник копья опустился, готовый вонзиться в серегину грудь.

Сергей остановился, поднял изможденное почерневшее лицо. В остекленевших глазах мелькнул проблеск узнавания.

— Шабанов я… Умбский помор… От Весайнена утек… В горле натужно заклокотало. Сергей закашлялся, опустился на снег. — Немчура каянская на Печенгу идет, монастырь грабить… и на Колу… Народ поднимать надо… на помощь…

Дошел… все-таки дошел! Шабанов хотел улыбнуться, но губы отказались повиноваться. И тело… тело почему-то стало ватным, непослушным…

— Народ… поднимать…

Шабанову казалось, что он кричит, но одному из дозорных пришлось спрыгнуть с коня и, напрягая слух, склониться над полуживым оборванцем.

— Народ… поднимать…

Глава 6

За подслеповатыми окошками избы ярится пурга. В печной трубе голодным равком завывает ветер. Светлого времени часа два-три, а скоро и того не будет — глухозимье…

В избе хорошо, тепло. У печи сноровисто управляется мать, пахнет щами, ржаным хлебом. Вот—вот зазвенят миски, и материнский голос позовет с ласковой укоризной:

— Хватит спать-то — бока отоспишь! Завтрак уж поспел! Зимой мужику какая работа? В лес по дрова ездить, да на охоту ходить. Ну, у кого раньшина своя, або коч[34] — тому, ясно дело, забот больше… Была у Шабановых раньшина — вместе с отцом сгинула. Нынче Тимше одна дорога — по весне к соседям в покрут. Потому и просыпаться не торопится.

— Вставай давай, обормот!

Тимша со вкусом — до хруста в челюсти, — зевает. Лень веки разлеплять, а надо…

За окном действительно ярится пурга. Но окно большое, а под ним чугунная гармошка центрального отопления. Век другой, дом другой… жизнь за окном тоже другая. Паршивая жизнь. Бестолковая, воняющая бензиновым угаром, пустоглазая, как шлюха поутру. Словно и не Русь вовсе.

— Да встал я, ма! — подал голос Тимша, чтобы Светлана Борисовна лишний раз не расстраивалась. — Мыться иду.

Завтрак ждет. На застеленном цветастой клеенкой столе исходит вкусным паром тарелка щей. Рядом, в пластиковой решетчатой хлебнице, толстые скибки ржаного хлеба…

«Хоть что-то из сна сбылось». Тимша чуть слышно хмыкнул — шестнадцатый век отсюда выглядел ненастоящим, как услышанная в детстве сказка.

— Куда сегодня-то? — без привычного раздражения спросила Светлана Борисовна. — Может, тебе на биржу труда сходить? Глядишь, повернется чего путевое…

— Можно и сходить…

Тимша, на миг оторвавшись от еды, вежливо кивнул. Светлана Борисовна, по-птичьи склонив голову набок, смотрела на сына. Иссохшие руки нервно мяли надетый поверх платья фартук. Губы мелко подрагивали, готовые скривиться в беззвучном плаче. Да и вся она, после случившегося, как—то усохла и съежилась, в одночасье постарев на десяток лет.