Между тем Луи-Наполеон должен был поискать, не найдется ли где-нибудь у германской границы клочок земли, который он мог бы забрать в качестве компенсации за Садову. При образовании Северогерманского союза Люксембург не был включен в него, так что теперь это было государство, находившееся в личной унии с Голландией, вообще же вполне независимое. При этом Люксембург был почти так же офранцужен, как и Эльзас, и гораздо больше тяготел к Франции, чем к Пруссии, которую положительно ненавидел.

Люксембург — разительный пример того, что стало с немецко-французскими пограничными землями вследствие политического убожества Германии с конца средних веков, пример тем более разительный, что до 1866 г. Люксембург номинально принадлежал к Германии. Хотя до 1830 г. он был наполовину французским и наполовину немецким, тем не менее и немецкая часть уже рано подчинилась влиянию более высокой французской культуры. Германские императоры Люксембургской династии[517] были по языку и образованию французами. Со времени включения Люксембурга в бургундские земли (1440 г.) он, подобно остальным Нидерландам, оставался только номинально связанным с Германией; в этом отношении ничего не изменило и принятие его в Германский союз в 1815 году. После 1830 г. его французская половина и изрядная часть немецкой отошли к Бельгии. Но и в остававшейся еще немецкой части Люксембурга все сохранялось на французский лад: в судах, в правительственных учреждениях, в палате вся процедура происходила на французском языке; все официальные и частные документы, все торговые книги велись по-французски; по-французски же велось преподавание во всех средних школах; языком образованных людей был и остался французский язык — разумеется, французский язык, которому туго приходилось от верхненемецкого передвижения согласных. Словом, в Люксембурге говорили на двух языках — на рейнско-франкском народном диалекте и на французском языке, а верхненемецкий оставался чужим языком. Наличие прусского гарнизона в столице скорее ухудшало, чем улучшало положение. Все это достаточно позорно для Германии, по таковы факты. И это добровольное офранцужение Люксембурга проливает истинный свет на подобные же явления в Эльзасе и немецкой Лотарингии.

Голландский король [Вильгельм III. Ред.], суверенный герцог Люксембурга, которому наличные деньги были весьма кстати, изъявил готовность продать герцогство Луи-Наполеону. Люксембуржцы безусловно одобрили бы присоединение к Франции: это доказала их позиция во время войны 1870 года. Пруссия ничего не могла возразить с точки зрения международного права, так как сама содействовала исключению Люксембурга из Германии. Ее войска находились в люксембургской столице в качестве союзного гарнизона крепости Германского союза; с того момента, как Люксембург перестал быть таковой, они утратили на это всякие права. Почему же они не ушли, почему Бисмарк не мог допустить этой аннексии?

Да просто потому, что теперь выступили наружу те противоречия, в которых он запутался. До 1866 г. Германия была для Пруссии только территорией для аннексий, которую приходилось делить с заграницей. После 1866 г. Германия стала для Пруссии охраняемой территорией, которую надо было защищать от иностранных посягательств. Правда, в интересах Пруссии целые германские области не были включены во вновь основанную так называемую Германию. Но право немецкой нации на всю ее собственную территорию возлагало теперь на прусскую корону обязанность не допускать включения этих частей прежней союзной территории в состав иностранных государств и не закрывать двери для их присоединения в будущем к новому прусско-германскому государству. Поэтому Италия была остановлена у тирольской границы[518] и поэтому Люксембург теперь не должен был перейти в руки Луи-Наполеона. Подлинно революционное правительство могло бы открыто заявить об этом, но не королевско-прусский революционер, которому удалось, наконец, превратить Германию в меттерниховское «географическое понятие»[519]. С точки зрения международного права он сам поставил себя в положение нарушителя и мог выйти из затруднения, лишь применив свое излюбленное корпорантско-кабацкое толкование международного права.

Если его при этом попросту не подняли на смех, то только потому, что весной 1867 г. Луи-Наполеон еще совсем не был готов к большой войне. На Лондонской конференции состоялось соглашение. Пруссаки очистили Люксембург; крепость была срыта, герцогство объявлено нейтральным[520]. Война была снова отсрочена.

Луи-Наполеон не мог на этом успокоиться. Он согласен был на усиление могущества Пруссии, но только при условии соответствующих компенсаций на Рейне. Он был готов довольствоваться малым и даже из этого еще уступил бы кое-что, но он ровно ничего не получил, был кругом обманут. Однако существование бонапартистской империи во Франции было возможно лишь при условии, чтобы французская граница постепенно подвигалась к Рейну и Франция оставалась — в действительности или хотя бы в воображении — арбитром Европы. Отодвинуть границу не удалось, положение арбитра уже было под угрозой, бонапартистская пресса громко кричала о реванше за Садову; чтобы сохранить за собой престол, Луи-Наполеон должен был остаться верен своей роли и добыть силой то, чего он не получил добром, несмотря на все оказанные услуги.

Итак, с обеих сторон начались деятельные приготовления к войне, дипломатические и военные. И тут произошел следующий дипломатический инцидент.

Испания искала кандидата на престол. В марте [1869 г. Ред.] французский посол в Берлине Бенедетти узнает по слухам о притязаниях на этот трон принца Леопольда Гогенцоллерна и получает из Парижа поручение проверить это. Помощник статс-секретаря фон Тиле заверяет его честным словом, что прусскому правительству об этом ничего не известно. Во время своего приезда в Париж Бенедетти узнает мнение императора: «эта кандидатура явно антинациональна, страна не согласится на нее, ее нельзя допустить».

Этим Луи-Наполеон, между прочим, доказал, что его положение уже сильно пошатнулось. В самом деле, что могло быть лучшей «местью за Садову», чем прусский принц на королевском троне в Испании, неизбежно вытекающие отсюда неприятности, вовлечение Пруссии во внутренние взаимоотношения испанских партий и даже, может быть, война, поражение карликового прусского флота и во всяком случае в высшей степени комическое положение Пруссии в глазах Европы? Но Луи Бонапарт уже не мог позволить себе подобного спектакля. Его кредит был уже настолько подорван, что он вынужден был считаться с традиционной точкой зрения, согласно которой немецкий монарх на испанском троне поставил бы Францию между двух огней и, следовательно, не мог быть терпим, — точка зрения, ставшая после 1830 г. детски наивной.

Итак, Бенедетти посетил Бисмарка, чтобы получить дальнейшие разъяснения и изложить ему позицию Франции (11 мая 1869 года). Он не узнал от Бисмарка ничего определенного. Зато Бисмарк узнал от него то, что хотел узнать, — что выставление кандидатуры Леопольда означало бы немедленную войну с Францией. Бисмарк получил, таким образом, возможность начать войну, когда ему будет угодно.

Действительно, в июле 1870 г. снова всплывает кандидатура Леопольда и немедленно приводит к войне, как ни противился этому Луи-Наполеон. Он не только увидел, что попался в ловушку. Он знал также, что дело идет о его императорской власти, и мало верил в честность своей бонапартистской серной банды[521], уверявшей его, что готово все, до последней пуговицы на гетрах, и еще меньше верил в ее военные и административные способности. Но логические последствия его собственного прошлого толкали его к гибели; сами его колебания ускоряли его падение.