Председатель: «Я должен лишить Вас слова».

Вольф: «Хорошо, я протестую; я хотел говорить здесь от имени народа и сказать то, что думают в народе. Я протестую против всякого воззвания, составленного в таком духе».

Как удар грома, раздались эти несколько слов в испуганном Собрании. В первый раз было перед этими господами ясно и откровенно изложено действительное положение дел. Предательство имперского правителя и его министров было общеизвестной тайной; оно совершалось на глазах у каждого из присутствовавших; но никто не решался высказать то, что видел. И вот приходит этот бесцеремонный маленький силезец и разом опрокидывает весь их карточный домик условностей! Даже «крайняя левая» не преминула выразить свой энергичный протест против этого непростительного нарушения всякого парламентского приличия, нарушения, созданного простым констатированием правды; она выразила это устами своего достойного представителя, господина Карла Фогта (насчет Фогта: в августе 1859 г. ему передали 40000 фр., как свидетельствуют об этом опубликованные в 1870 г. перечни сумм, уплаченных Луи-Наполеоном своим агентам[48]). Господин Фогт обогатил прения следующим столь же жалко растерянным, сколь бесчестно лживым [Игра слов: «verlegnen» — «растерянный», «verlognen» — «лживый». Ред.]   протестом.

«Господа, я взял слово, чтобы защитить кристально-чистый поток, который вылился из души поэта в это воззвание, против недостойной грязи, которую бросили в него или» (!) «швырнули» (!) «с целью преградить ему путь, я сделал это, чтобы защитить эти слова против нечистот, скопившихся в этом последнем движении и грозящих там все затопить и загрязнить. Да, господа! Это и есть нечистоты и грязь, которую таким образом» (!) «бросают на все, что только можно считать чистым, и я выражаю свое глубочайшее негодование по поводу того, что нечто подобное» (!) «могло случиться».

Так как об уландовой редакции воззвания Вольф вовсе не говорил, а находил только его содержание слишком слабым, то совершенно непонятно, откуда собственно почерпнул Фогт свое негодование, свою «грязь» и свою «нечисть». Но это было вызвано, с одной стороны, воспоминанием о той беспощадности, с какой «Neue Rheinische Zeitung» всегда обращалась с лжебратьями типа Фогта, а с другой стороны — злобой против речи именно Вольфа, который лишил этих самых лжебратьев возможности продолжать дальше ту же лицемерную игру. Принужденный к выбору между подлинной революцией и реакцией, господин Фогт высказывается за эту последнюю, за имперского правителя и его министров — за «все, что только может считаться чистым». Как жаль, что реакция знать ничего не хотела о господине Фогте.

В тот же самый день Вольф передал господину Фогту через депутата Вюрта из Зигмарингена вызов на дуэль, а когда господин Фогт отказался стреляться, пригрозил его поколотить. Хотя господин Фогт по сложению был великаном в сравнении с Вольфом, он бежал все же под защиту своей сестры, без которой он больше никуда не показывался. Вольф махнул рукой на этого трусливого болтуна.

Всем известно, как через несколько дней после этой сцены Собрание само подтвердило справедливость заявлений Вольфа, спасаясь бегством в Штутгарт от своего собственного имперского правителя и его правительства.

Мы приближаемся к концу. Вольф оставался на своем посту в Штутгарте и во время разгона Национального собрания вюртембергскими войсками; затем он направился в Баден и, наконец, вместе с другими эмигрантами — в Швейцарию. Местом своего пребывания он избрал Цюрих, где он сейчас же принялся вновь за частные уроки, но при большом наплыве находившихся там образованных эмигрантов он встретил, разумеется, сильную конкуренцию. Несмотря на создавшееся в связи с этим бедственное положение, Вольф все же остался бы в Швейцарии. Однако становилось все более ясно, что швейцарский Союзный совет, покорный велениям европейской реакции, решил постепенно, как выражался Вольф, «выжить» из Швейцарии всех эмигрантов. Для огромного большинства это означало переселение в Америку, а именно этого и хотели правительства. Когда эмигранты окажутся по ту сторону океана, можно будет от них отдохнуть.

Вольф тоже часто подумывал о переселении в Америку, куда его приглашали многие уже жившие там друзья. Когда «выживание» стало и для него невыносимо, он, наполовину уже решившись, приехал в июне 1851 г. в Лондон, где мы его на время задержали. Конкуренция среди учителей, дающих частные уроки, была и здесь очень велика. Несмотря на величайшие усилия, Вольф едва мог добывать себе самое скудное пропитание. От своих друзей он по возможности скрывал свое положение, как и всегда, когда ему бывало плохо. Тем не менее, до конца 1853 г. ему пришлось набрать в долг около 37 ф. ст. (750 марок), что очень его угнетало; летом того же года он записал в свой дневник:

«21 июня 1853 г. мне пришлось провести день своего рождения в ужасающей distress (нужде)».

Намерение уехать в Америку на этот раз было бы приведено в исполнение, если бы один немецкий врач в Манчестере, тоже эмигрант, друживший с Вольфом еще в Бреславле, не устроил для него в Манчестере благодаря своим связям такое количество частных уроков, что он, по крайней мере, мог там существовать. В начале января 1854 г. он туда и переселился[49]. Сначала, конечно, приходилось довольно туго. Но все же существование было обеспечено, а затем, при своем совершенно исключительном умении обращаться с детьми и привлекать их симпатии, Вольф мог рассчитывать на то, что, как только он станет известен среди тамошних немцев, круг его деятельности постепенно расширится. Так и вышло. Спустя несколько лет он, при его скромных потребностях, был уже во вполне удовлетворительном материальном положении; ученики его обожали; и стар и млад, и англичане и немцы уважали и любили его за прямоту, верность долгу и веселую приветливость. По характеру своей работы он приходил в соприкосновение преимущественно с буржуазными, стало быть политически более или менее враждебными элементами; и хотя он ни разу ни в малейшей мере не поступился ни своим характером, ни своими убеждениями, — все же конфликты у него возникали очень редко, и выходил он из них с честью. Все мы были в то время отрезаны от всякой публичной политической деятельности. Реакционное законодательство заткнуло нам рот, текущая пресса нас замалчивала, издатели едва удостаивали отказом наши случайные предложения. Бонапартизм, казалось, окончательно взял верх над социализмом. В течение многих лет Вольф был единственным моим единомышленником в Манчестере; не удивительно, что мы видались почти каждый день и что там я снова нередко имел случай восхищаться его почти инстинктивно верными суждениями о текущих событиях.

Какова была добросовестность Вольфа — приведу один только пример. Одному из своих учеников он задал арифметическую задачу из одного учебника. Он сравнил решение с тем, которое было дано в так называемом ключе, и заявил, что ученик решил неверно. Но когда мальчик, перерешив задачу много раз, приходил все к тому же самому решению, Вольф проверил сам подсчет и убедился, что мальчик был прав: в ключе была опечатка. Вольф засел тотчас же и перерешил все задачи, помещенные в книге, чтобы проверить, нет ли в ключе еще таких ошибок: «Этого со мной не должно больше случаться!»

От этой добросовестности он и умер, не достигнув еще и 55-летнего возраста. Весной 1864 г. вследствие переутомления у него появились сильные головные боли, которые мало-помалу

вызвали почти полную бессонницу; его врач как раз в это время отсутствовал; к другому он не хотел обращаться. Всякие просьбы прекратить на некоторое время или ограничить свои уроки были напрасны; за что он уже взялся, он хотел довести до конца. Только когда он абсолютно не мог работать, он изредка пропускал уроки. Но было уже поздно. Головные боли, вызванные переполнением мозга кровью, становились все сильнее, бессонница становилась все более постоянной. Произошел разрыв сосуда в головном мозгу, после повторных кровоизлияний 9 мая 1864 г. наступила смерть. Маркс и я потеряли в нем вернейшего друга, а германская революция — человека, неповторимого по своей ценности.