{Итак, социальное государство, которое г-н Шеффле столь любезно «образовал» от моего имени, превращается в «марксово» {а не подсунутое Марксу в гипотезе Шеффле)}.

«Это можно убедительно доказать на примере хлеба и т. п., меновая стоимость которого, вследствие влияния колеблющихся урожаев при примерно одинаковой потребности в нем, даже при системе «социальных такс», неизбежно должна была бы регулироваться иным образом, чем в соответствии только с издержками».

{Что ни слово, то галиматья. Во-первых, я нигде не говорил о «социальных таксах» и при исследовании стоимости имел дело с буржуазными отношениями, а не с применением этой теории стоимости «к социальному государству», конструированному отнюдь не мной, а гном Шеффле от моего имени. Во-вторых: если при неурожае цена хлеба повышается, то, во-первых, повышается его стоимость, ибо данное количество труда реализовано в меньшем продукте; во-вторых, еще в гораздо большей мере повышается продажная цена хлеба. Какое отношение имеет это к моей теории стоимости? На сколько хлеб продается выше своей стоимости, ровно на столько же другие товары продаются в натуральной или денежной форме ниже своей стоимости, и даже в том случае, если их собственная денежная цена не падает. Сумма стоимостей остается та же, если даже денежное выражение всей этой суммы стоимостей возросло, т. е. если возросла, по г-ну Вагнеру, сумма «меновой стоимости». Это имеет место, если мы примем, что падение цен для совокупности других товаров не покрывает превышения цены над стоимостью хлеба, излишка его цены. Но в этом случае меновая стоимость денег pro tanto [соответственно. Ред.] упала ниже их стоимости; сумма стоимостей всех товаров не только остается та же, но она не изменяется даже в денежном выражении, если к числу товаров причисляются и деньги. Далее: повышение цены хлеба выше его стоимости, возросшей в результате неурожая, будет в «социальном государстве» во всяком случае меньше, чем при современных хлебных ростовщиках. Но «социальное государство» заранее так организует производство, чтобы годичное предложение хлеба лишь в совершенно ничтожной степени зависело от колебаний урожая. Объем производства, предложение и потребление рационально регулируются. Наконец, может ли «социальная такса», — предполагая, что фантазии Шеффле на этот счет будут осуществлены, — что-либо доказать в пользу или против моей теории стоимости? Столь же мало, как мало принудительные мероприятия, предпринимаемые при недостатке провизии на корабле или в крепости или примененные во время французской революции и т. д., — мероприятия, которым нет никакого дела до стоимости и которые предназначены служить жупелом «социального государства» — могут нарушать законы стоимости «капиталистического (буржуазного) государства», следовательно также теорию стоимости! Это не более, как детский вздор!} Тот же Вагнер с одобрением цитирует слова Pay:

«Во избежание недоразумений необходимо точно установить, что_понимается под стоимостью вообще и в соответствии с немецким языком для этого следует выбрать потребительную стоимость»[254] (стр. 46).

Выведение понятия стоимости (стр. 46 и сл.).

Из понятия стоимости следует, по мнению г-на Вагнера, сначала вывести потребительную стоимость и затем меновую стоимость, а не, как у меня, из конкретного товара; интересно проследить эти схоластические упражнения в его новейшем издании «Начал».

«Естественное стремление человека заключается в том, чтобы довести до ясного сознания и понимания отношение, в котором внутренние и внешние блага находятся к его потребностям. Это происходит путем оценки (стоимостной оценки), благодаря которой благам, или же предметам внешнего мира, придается стоимость, и последняя измеряется» (стр. 46), а на стр. 12 читаем: «Все средства для удовлетворения потребностей называются благами».

Если мы вставим теперь в первом предложении вместо слова «благо» логическое содержание, приписываемое ему Вагнером, то первая фраза приведенного отрывка будет гласить:

«Естественное стремление «человека»» заключается в том, чтобы довести до ясного сознания и понимания отношение, в котором «внутренние и внешние средства для удовлетворения его потребностей» стоят к его потребностям». Эту фразу мы можем несколько упростить, опуская «внутренние средства и т. д.», как это сейчас же делает г-н Вагнер в следующем предложении при помощи слова «или».

«Человек»? Если здесь понимается категория «человек вообще», то он вообще не имеет «никаких» потребностей; если имеется в виду человек, обособленно противостоящий природе, то его следует рассматривать как любое нестадное животное; если же этот человек, живущий в какой бы то ни было форме общества, — и именно это предполагает г-н Вагнер, так как его «человек», хотя и не имея университетского образования, владеет, по крайней мере, речью, — то в качестве исходного пункта следует принять определенный характер общественного человека, т. е. определенный характер общества, в котором он живет, так как здесь производство, стало быть его процесс добывания жизненных средств, уже имеет тот или иной общественный характер.

Но у профессора-доктринера отношения человека к природе с самого начала — не практические отношения, т. е. основанные на действии, а теоретические; уже в первом предложении спутаны два отношения такого рода.

Во-первых: так как в следующем предложении «внешние средства для удовлетворения его потребностей» или «внешние блага» превращаются в «предметы внешнего мира», то первое из подразумеваемых отношений получает следующий вид: человек находится в отношении к предметам внешнего мира как к средствам удовлетворения его потребностей. Но люди никоим образом не начинают с того, что «стоят в этом теоретическом отношении к предметам внешнего мира». Как и всякое животное, они начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не «стоять» в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности. (Начинают они, таким образом, с производства.) Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов «удовлетворять потребности» людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и «теоретически» отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов. На известном уровне дальнейшего развития, после того как умножились и дальше развились тем временем потребности людей и виды деятельности, при помощи которых они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира. Это неизбежно наступает, так как они находятся в процессе производства, т. е. в процессе присвоения этих предметов, постоянно в трудовой связи между собой и с этими предметами, и вскоре начинают также вести борьбу с другими людьми из-за этих предметов. Но это словесное наименование лишь выражает в виде представления то, что повторяющаяся деятельность превратила в опыт, а именно, что людям, уже живущим в определенной общественной связи {это — предположение, необходимо вытекающее из наличия речи}, определенные внешние предметы служат для удовлетворения их потребностей. Люди только дают этим предметам особое (родовое) название, ибо они уже знают способность этих предметов служить удовлетворению их потребностей, ибо они стараются при помощи более или менее часто повторяющейся деятельности овладеть ими и таким образом также сохранить их в своем владении; они, возможно, называют эти предметы «благами» или еще как-либо, что обозначает, что они практически употребляют эти продукты, что последние им полезны; они приписывают предмету характер полезности, как будто присущий самому предмету, хотя овце едва ли представлялось бы одним из ее «полезных» свойств то, что она годится в пищу человеку.