Если же, вопреки всему этому, в изложении, которое дает нам Циммерман, не хватает внутренней связи; если ему не удается показать религиозно-политические контроверзы (спорные вопросы) этой эпохи как отражение классовой борьбы того времени; если в этой классовой борьбе он видит лишь угнетателей и угнетенных, злых и добрых и конечную победу злых; если его понимание общественных отношений, обусловивших как начало, так и исход борьбы, страдает весьма существенными недостатками, то все это было ошибкой, свойственной тому времени, в которое возникла книга. Напротив, представляя собой похвальное исключение из немецких идеалистических исторических произведений, она для своего времени написана еще очень реалистически.

В своем изложении я пытался, рисуя лишь в общих чертах исторический ход борьбы, объяснить происхождение Крестьянской войны, позиции различных выступавших в ней партий, политические и религиозные теории, с помощью которых эти партии пытались уяснить себе свои позиции, наконец, самый исход борьбы — как необходимое следствие исторически существовавших условий общественной жизни этих классов; я пытался показать, таким образом, что политический строй Германии того времени, восстания против него, политические и религиозные теории эпохи были не причиной, а результатом той ступени развития, на которой находились тогда в Германии земледелие, промышленность, сухопутные и водные пути, торговля и денежное обращение. Это — единственное материалистическое понимание истории было открыто не мной, а Марксом, и нашло свое выражение также в его работе о французской революции 1848–1849 гг., напечатанной в том же «Revue», и в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»[345].

Параллель между германской революцией 1525 г. и революцией 1848–1849 гг. слишком бросалась в глаза, чтобы можно было тогда совершенно отказаться от нее. Однако наряду со сходством в ходе событий, выразившемся в том, что тогда, как и теперь, одно и то же княжеское войско подавляло одно за другим различные местные восстания, наряду с доходящим часто до смешного сходством в поведении городского бюргерства в обоих случаях, все-таки ясно и четко выступали также и различия:

«Кто извлек выгоду из революции 1525 года? — Князья. Кто извлек выгоду из революции 1848 года? — Крупные государи, Австрия и Пруссия. За спиной мелких князей 1525 г. стояло мелкое бюргерство, привязывавшее их к себе налогами, а за крупными государями 1850 г., за Австрией и Пруссией, стоит современная крупная буржуазия, быстро подчиняющая их себе посредством государственного долга. А за спиной крупной буржуазии стоит пролетариат»[346].

К сожалению, должен сказать, что этим положением было оказано слишком много чести немецкой буржуазии. Как в Австрии, так и в Пруссии у нее имелась возможность «быстро подчинить себе посредством государственного долга» монархию, но нигде и никогда эта возможность не была использована.

Австрия в результате войны 1866 г. попала как подарок в руки буржуазии. Но буржуазия не умеет господствовать, она бессильна и ни на что не способна. Она умеет лишь одно: неистовствовать против рабочих, как только они приходят в движение. Она остается еще у кормила правления только потому, что она нужна венграм.

А в Пруссии? Правда, государственный долг возрос с головокружительной быстротой, дефицит превращен в постоянное явление, государственные расходы растут из года в год, буржуазии принадлежит в палате большинство, без ее согласия не могут быть ни повышены налоги, ни заключены займы, — но где же ее власть над государством? Еще несколько месяцев назад, когда государство опять стояло перед дефицитом, у буржуазии была самая выгодная позиция. При некоторой хотя бы выдержке она могла бы добиться значительных уступок. Что же она делает? Она считает достаточной уступкой то, что правительство разрешает ей положить к его ногам около 9 миллионов, и не на один год, нет — ежегодно и на все будущие времена.

Бедных «национал-либералов»[347], заседающих в палате, я не хочу порицать в большей степени, чем они того заслуживают. Я знаю, что они были покинуты теми, кто стоит за ними, — массой буржуазии. Эта масса не хочет властвовать. Она все еще слишком хорошо помнит 1848 год.

Почему немецкая буржуазия проявляет такую поразительную трусость, об этом будет сказано дальше.

В остальном приведенное выше положение целиком подтвердилось. Начиная с 1850 г., мелкие государства все определеннее отступают на задний план, служа лишь орудием для прусских и австрийских интриг; между Австрией и Пруссией разгорается все более ожесточенная борьба за господство, и, наконец, в 1866 г. она разрешается насильственным путем, после чего Австрия сохраняет за собой свои собственные провинции, Пруссия подчиняет себе прямо или косвенно весь север, а три юго-западных государства оказываются пока выставленными за дверь[348].

Для германского рабочего класса во всем этом лицедействе имеет значение лишь следующее:

Во-первых, что рабочие получили благодаря всеобщему избирательному праву возможность непосредственно посылать своих представителей в законодательное собрание.

Во-вторых, что Пруссия подала хороший пример, проглотив три других короны божьей милостью[349]. Что после этой процедуры она все еще владеет той же самой незапятнанной короной божьей милостью, которую она приписывала себе раньше, — этому не верят даже национал-либералы.

В-третьих, что в Германии имеется еще только один серьезный противник революции — прусское правительство.

И, в-четвертых, что австрийские немцы должны теперь, в конце концов, поставить перед собой вопрос о том, кем они хотят быть — немцами или австрийцами? Что им дороже — Германия или же их внегерманские привески по ту сторону Лейты? Давно уже было ясно, что они должны отказаться либо от того, либо от другого, но это всегда затушевывалось мелкобуржуазной демократией.

Что касается прочих важных спорных вопросов, связанных с 1866 г., которые с тех пор до тошноты обсуждаются «национал-либералами», с одной стороны, и «Народной партией»[350] — с другой, то история последующих лет доказала, что обе эти точки зрения только потому так яростно враждуют между собой, что они являются двумя противоположными полюсами одной и той же ограниченности.

В общественных отношениях Германии 1866 год почти ничего не изменил. Несколько буржуазных реформ — единая система мер и весов, свобода передвижения, свобода промыслов и т. д., — и все это в пределах, приемлемых для бюрократии, — не достигают даже того, чем давно уже обладает буржуазия других западноевропейских стран, и оставляют неприкосновенным главное зло — бюрократическую систему концессий[351]. А для пролетариата обычная полицейская практика все равно сделала совершенно иллюзорными все законы о свободе передвижения, о праве гражданства, об отмене паспортов и т. д.

Гораздо большее значение, чем лицедейство 1866 г., имел начавшийся с 1848 г. в Германии подъем промышленности и торговли, усиленное строительство железных дорог, развитие телеграфа и океанского пароходства. Как ни уступают эти успехи успехам, достигнутым в то же время Англией и даже Францией, они для Германии неслыханны и дали за двадцать лет больше, чем раньше приносило целое столетие. Только теперь Германия втянута решительно и бесповоротно в мировую торговлю. Капиталы промышленников быстро увеличились, а соответственно этому поднялось и общественное значение буржуазии. Спекуляция, вернейший признак промышленного расцвета, достигла широкого размаха, приковав к своей триумфальной колеснице графов и герцогов. Немецкий капитал — да будет земля ему пухом! — строит теперь русские и румынские железные дороги, тогда как еще пятнадцать лет тому назад немецкие железные дороги выпрашивали подачку у английских предпринимателей. Как же тогда могло случиться, что буржуазия не завоевала и политического господства, что она ведет себя так трусливо по отношению к правительству?