— Гремишь по всему дому?

— Да! Я не хочу выкалывать глаза, обжигать губы. Не хочу!

— Ну, это уже другое.

— Черти что ли играют в моей душе? Никак не успокоюсь, зараза!

— Мы тоже, откровенно говоря, когда слишком подзабалдеем в цехе, полный шибздец начинается.

Женщины и мужчины, магазин, толпа. Подвальчик, окно, решетка, свет желто-розовый, как яблоки в болгарском компоте. На столе зефир, рюмки, пуховые шапочки. Один подходит, стучит пальцем, одна встает.

Генерал в лампасах весь седой, белокровие, сын Вовик, челюсть вперед, бритый, буфет на вынос, прямой перевод, медицинские конгрессы. Сын Кирилл, физмат с золотой медалью, КГБ. Васик сын, три института, жена из прачечной, бомба. Скульптор, толстый свитер, нос крючком, красные глаза, волосы, как веревки, ресторан: "От Андрюши? — Есть".

Все развалилось, а у нас покой, чистота и биение сердца.

— У меня две медали: одна за оборону Москвы, другая за Ленинград. Так, она сорвала, сука!

— Дрались, что ли?

— Дрались, не дрались, а так… спорили.

Было смешно, как женщина вышла из толкучки, схватилась за живот и стала есть снег. А потом сантехники подрались. Один сказал, что другой не работал до обеда.

— Еврейская харя! Пузатый гад!

— Паскудная морда!

Заканчиваю. Как угодно, через силу, впредь, во всяком случае, пока, в дальнейшем, толком не уверен, так не годится, но заканчиваю.

Оскорбленный жалующийся слюнявый лирик евгений онегин ревнивый муж-слесарь. Интересно, что впервые пишу, раньше шло. Что касается рок-н-ролла на снежной жиже бульвара, то которые этого не умеют, ветку ломают и падают вниз. Сердитые карликовые уродцы! Залепили стену сверху донизу кусками бумаги. Я вынул записную книжку, переписал туда несколько адресов, но домой не пошел, были и третьи.

— Что мы имеем?

Толстый грузинский мужчина обращался сам к себе.

— А что надо? — сказал я и поднял глаза.

Из-за угла толстяк вышел совершенно довольный. Улыбнувшись, мы пожали друг другу руки и разошлись: я направился обратно по проспекту, а грузин снова стал присматриваться. Вскарабкавшись по стене, я нажал кнопку звонка, дверь открылась, на пороге стояла женщина. Я впервые ее видел, но она открыла рот и сильно фыркнула. Прожив половину жизни, я успел накопить немного денег, но никто не знал, как это случилось. Скорее всего, во время работы. Я вопросительно хватал собеседника за пуговицу, тот не знал, отводил глаза, я тут же срывался с места, искал другого. Некоторые сомневались, но я верил, сидел в кабинете у большого стола с точеными ножками, писал статьи об экономической политике. Деньги я хранил в сундуке. Прошло несколько минут.

— Сорок тыщ, — сказал я.

— Шутишь? — сказала она.

Внутренне я весь подобрался.

— Ладно, хорош дурака валять.

— Чего?..

— Проверь, говорю.

— Вот так-то!

День за окном давно кончился. Стекла окрасились черным и запотели. В кабинете зажегся свет. Пенсионер в доме напротив открыл форточку. Все было, как обычно: люди отдыхали после работы, женщины готовились ко сну, смотрели телевизор. Я приник к окуляру и подкрутил кольцо настройки: маленький лысый человек бегал по комнате, а рядом на угловом диване кто-то шевелил конечностями и вращал глазами. Это был мой новый сосед.

Страшно чистые, нетронутые стены. Полдня я бродил по пустой квартире и, наконец, рассердился: плюнул в угол, надел валенки, полушубок и вышел из дома. Сквозь дырку авоськи торчала кисть. После командировки настроение было спокойное, вспоминались разговоры с коллегами, первый снег и голая пустота. В углу над вешалкой висела желтая луна. Как во сне я прошел в большую комнату — серый цвет растворялся в желтых, красных, оранжевых лучах, со стены падали багряные листья, на полу сидел я сам и ел лапшу из миски. Увидев себя, я тяжело опустился на стул. Весь с трудом заработанный покой пропал.

— А я, вот, тут…

— Вижу!

Я с улыбкой смотрел на него. Кусочки лапши запутались у меня в бороде. Почему-то именно эти кусочки, особенно его разозлили. Он выхватил у меня из рук миску и шваркнул ее о стену. "Так, вот чего ему не хватало", — подумал я и тут же успокоился. На улице он часто слышал такое от прохожих и перестал обращать внимание. Зазвенел звонок. Я пошел открывать, но он опередил меня. На пороге стоял человек в больших очках.

— Приветствую вас, — сказал человек и снял очки.

— Вы чего это, тут? — сказал другой.

На этом дело и кончилось.

Кошки выбегают к воротам, трутся о грани столбов, о коврик у туалета, я трогаю одну — бочок совсем теплый, солнце нагрело. Жена смотрит в бинокль и видит лису. Кот встал столбиком на задние ножки и тоже смотрит.

Остальные бегают, как дурачки. Сплю без снотворного, пошел, дал. Сижу, смотрю на огонь, обдираю с себя репьи, что набрал, пока продирался сквозь заросли у реки. Много хороших людей. Даже не сволочных должностях. Вышел чистить дорожки — луна, светло и свежий снег. Все убежища бессмысленны. Выпустишь котов на улицу, только сядешь — скребутся, пусти их назад, пустишь — тут же нагадят, причем не в тазик, а на пол. Кровное оскорбление! Как мелкий снег — вроде, нет его, а к вечеру глядишь, все дорожки замело. Рано утром выпил таблетку от головной боли. Предчувствия весны, как протянутая рука с повернутой вверх ладонью. Кошки гуляли днем и наступали на наст, он секунду держался и сразу проваливался — очень смешно! Дымка, крупный снег, лед, который всего несколько часов назад таял и светился изнутри камешками гравия, как козинак. Перестало быть страшно. Показалось, что слышу шуршание, с которым снежинки рассекают неподвижный воздух. На улице, как в комнате; и всюду Бог.

Я думаю, что я действительно очень, хотя и не глубоко. Искусственно. Правда лишь в том, что все разные, и все равно все. Сладко и горько замереть в чей-то груди. Лопнет, оборвется, и полетишь. Молчание, густые соки за окном, листья папоротника, лесные озера, отражение неба синим в центр кувшинки, и течет по стеблю к самому дну. Ил. Самосохранигельная невмогота. Блокнот, ручка и мертвая зыбь. Оранжевая глубина моря.

Пивная закрывалась. Женщина за стойкой складывала в пачку мокрые рубли. Иногда она поднимала глаза и смотрела в окно. Между столиками ходила другая, она убирала пустые кружки. Человек поднял бледное лицо вверх и увидел неоновые трубки ламп. Одна трубка мигнула несколько раз, потом погасла на время и снова загорелась, еще ярче прежнего. Мужчина оторвался от подоконника и пошел к выходу, на улице был вечер. На другой день он не встал с постели. Наверное, мог бы напрячь мышцы, подняться и выйти на дорогу, но не хотел: шевелил телом, устраивался поудобнее, какие-то соринки кололи кожу. Усилием человек постарался отделить себя от жизни тела. Утро слегка потемнело и стало звенеть. Вчерашний день возник перед глазами во всей прелести мелких событий. Медленно, с большим вниманием он стал собирать прожитое, вить ниточки в клубок. На секунду все становилось ясным: нити натянутся, и тогда можно будет залезть, но стоило расчетливо подумать, за какую ухватиться, прежде всего, все путалось: временная старость растений соединялась с невозвратным умиранием дряхлых вещей. Хотелось разорвать, налепить, но это никак не называлось словами — сточная вода? лохматые огни? Губы вздрогнули, шевельнулись, как будто хотели что-то сказать, ни ничего не сказали и спокойно легли одна на другую.

— Ты что-то хотела сказать?

— Нет, ничего.

— Говори.

— Неделю назад у меня было к тебе какое-то чувство.

— Я знаю.

— А теперь… Ты напрасно себя мучаешь.

Они встали и пошли к выходу. Он думал о ней, а она вспоминала, куда сунула номерок на пальто. Мелкий снег несся мимо фонарей куда-то вверх и в сторону, он чувствовал тепло ее руки, они работали вместе. Иногда она разрешала обнять себя, поцеловать в конце дня, иногда протягивала руки, упиралась в его грудь и говорила: "Не надо". Внизу у выхода ее ждал муж. Дым поднимался вверх, он лежал, смотрел на дым, на шторы: дым был серый, шторы красные. В такие минуты у него внутри все становилось красным и плотным, как шторы. Она стояла посреди комнаты. Прямо в свитере он побежал, вернулся, быстро обнял за плечи, стал целовать, она не противилась. Однажды она пришла расстроенная, и целый день смотрела в окно.