Я разожгу его любовь!
У похорон не только свой цвет, но и свой неповторимый запах. Это запах хвои. Хвойная дорожка по асфальту до катафалка, и потом, вслед за процессией. Словно лес, сама природа шагнула за свою границу, нарушив ее единственный раз… Забрав у Ольги любовь, смысл, цель. Все на свете.
Только что начался сентябрь, школы распахнули свои двери для детворы, а Ольга хоронит сына. Тоже, кстати, школьника. Он должен был пойти в одиннадцатый. Но не пошел. Слишком большой, неподъемной для его неокрепшего организма оказалась доза наркотика, которую он вколол себе. И вот теперь лежит в гробу…
Савелий так и останется школьником. Навсегда.
Кто ее одел в траур, кто все организовал, она не помнит. Скорее всего, Павел. Незаметно и настойчиво Ворзонин вошел в ее жизнь. Когда Ольга осознала, что Савелия, ее кровинки, самого любимого на земле человека больше нет, силы оставили ее. Павел приходил и уходил, с кем-то созванивался, давал указания, просил, требовал. Перманентно присутствовал в ее жизни, вдруг в одночасье ставшей ненужной и бесцельной.
Восковое лицо сына на белой отороченной подушечке словно летело над катафалком. Ольга различала его так явственно, что самой хотелось взлететь, обнять его. Но под руку ее поддерживал Павел, как бы напоминая о бренном земном существовании.
Неожиданно Ворзонин высвободил руку. Ольга пошатнулась, и Павел тотчас подхватил ее за плечи.
— Оленька, дорогой мой человечек, — горячо зашептал он ей в самое ухо. — Я должен сообщить тебе что-то очень важное.
— Не сейчас, Паша, не сейчас, — запротестовала она, пытаясь освободиться от его объятий. — Неужели ты не понимаешь?!
— Я все понимаю, Оля, но другого времени может не быть. Дело в том, что Аркадий… как бы это пограмотней сформулировать… Он вернулся, но он ничего не помнит. С ним что-то произошло за это время. Боюсь, что изменения необратимые.
— Ну и что, — насторожилась Ольга, перестав на мгновение всхлипывать. — Пусть не помнит, я жена ему. Я приложу все свои силы, всю любовь отдам, чтобы вернуть его к жизни. У меня больше кроме него никого не осталось. Я не в обиде на него за то, что его сейчас нет. Так и передай ему. Пусть не беспокоится об этом.
— Но он ничего и никого не помнит. Ни тебя, ни Савелия, как после клинической смерти, после глубокой комы, как ты не можешь понять!
Ольга вдруг остановилась, пристально взглянула на него. В ее глазах он прочитал такое отчаяние, что проклял себя несколько раз за то, что начал проект.
— У меня остается надежда, — прошептала она. — Ее у меня никто не отнимет. Я надеюсь, что он вспомнит. Науке известны такие случаи.
Увлекая ее вперед, чтобы не тормозить процессию, Ворзонин осторожно продолжил:
— Почему ты говоришь, что у тебя никого не осталось? А я? Меня полностью сбрасываешь со счетов? Я без тебя не могу жить, Оленька. Неужели после стольких мытарств ты не убедилась в этом?!
Она ничего не ответила. По ее щекам вновь покатились слезы. Павел достал чистый носовой платок и протянул ей.
— Эх, Паша, Паша… — приложив платок к щеке, простонала Ольга. — Я все это знаю, можешь не говорить. Но ты не знаешь, кем был для меня… Савушка, моя кровинка, мой единственный…
— Знаю, Оленька, все знаю, — Ворзонин чувствовал ком в горле, он сам был готов разрыдаться в эту минуту. — Я уважаю твои чувства, ты можешь полностью положиться на меня.
— И Аркадий… после всего, что случилось. Он мой муж, мы с ним прожили столько лет. Они не прошли даром. И свой крест я намерена нести до конца. Он вспомнит, он все вспомнит, я уверена в этом.
— Но он не любит тебя, — выдал последний козырь Павел. — Я последнее время как бы жил его жизнью. В его сердце нет любви.
— Я разожгу ее, у меня найдутся силы. Не сомневайся, — Ольга освободилась от его руки, слегка отстранившись. — Так что, прости, если сможешь. И… спасибо тебе за все.
Он молча шел рядом с ней какое-то время, потом постоял на обочине, глядя вслед удаляющейся процессии. Когда все скрылись за поворотом, медленно направился в клинику.
Даже после превращения Марины Гачеговой в волчару он не чувствовал себя так паршиво. Опустошенность, казалось, звенела в ушах. Когда он проходил мимо автостоянки, ему стоило больших усилий не запустить первым попавшимся камнем в стекло одной из иномарок. То же самое желание возникало в отношении стекол трамваев, троллейбусов, окон ближайших домов.
Все напрасно! Все!!! Как с гор сходит снежная лавина, сметая все на своем пути, так психотерапевту хотелось одним махом подвести черту под всей предыдущей жизнью. Зачем чего-то достигать, если рядом нет того, кого ты любишь?! К чему эти жалкие усилия, потуги? Без поддержки любимого человека это — ничто.
Ольга будет разжигать пепел любви Аркадия. Смех! Он ее недостоин, он мизинца на ее ноге не стоит. Этот рефлексирующий ловелас. Под его оболочкой оказалось столько комплексов, что Ворзонин за голову схватился, когда все разглядел во время многочисленных сеансов.
Как можно любить это ничтожество?!
Нет, допустить этого он не может. Павел не стал пользоваться лифтом, помчался по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.
Пролетев по коридору, как вихрь, едва не сбил с ног медсестру.
— Павел Родионыч, Павел Родионыч, — накинулась на него Наталья, заплаканный вид которой вызвал у психотерапевта резь в глазах.
— Ну, что на этот раз? — изобразив смертельную усталость, выдохнул доктор.
— С больным что-то не то происходит, — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, доложила медсестра. — И я здесь абсолютно ни при чем, не надо меня сверлить взглядом. Он стал другим, сами посмотрите. К тому же сейчас его нет. Совсем нет.
— Как это — нет?! — почти прошипел Павел. — Я четко сказал, следить за ним в три глаза и никого не пускать.
— Мы и следили, и не пускали, — растерялась медсестра, разведя руками. — Но этот посетитель как-то сам там появился. Вдруг появился, и все. А потом их не стало. Обоих.
— М-м-м, — зажмурившись, как от зубной боли, и сжав кулаки, Ворзонин поспешил в палату.
Обнаружив там пустоту, выскочил в коридор. Схватив одну из табуреток, запустил ею в окно. Звук разбившегося стекла прокатился по коридору, в образовавшуюся «пробоину» потянуло холодом и сыростью.
— Суки все! Мразь! Свиньи!!! Пошли все к чертям собачьим! Ненавижу! Увольняю к едрене-Фене! Все свободны! Без пособий, на все четыре стороны. Живите, как хотите!
Потом, немного остыв, застегнул верхнюю пуговицу рубашки и направился к лестнице. Больше его в этот день никто не видел.
Часть третья
МРАК БУДУЩЕГО
Катастрофа
Они брели по шпалам под моросящим дождем. Аркадий не чувствовал ни холода, ни влаги на лице. Возможно, сказывались многочисленные инъекции последнего времени в клинике Ворзонина.
Сутулый постоянно ежился, то и дело поправляя капюшон левой рукой. Правую он из кармана плаща не доставал.
— Может, оно и к лучшему, Аркадий Ильич, что не помните ничего из своего прошлого, — неторопливо вводил его в курс дела сутулый, назвавшийся каким-то Карлом Клойтцером. — Жизнь настолько непредсказуема, что не ведаешь, какой сюрприз она преподнесет тебе за поворотом.
— Скажите, — неожиданно для себя спросил Изместьев. — Почему я прыгнул с высоты шестнадцатого этажа? Вы наверняка знаете. Из-за ссоры с женой Ольгой?! Оттого, что ушел из дома, я этого сделать не мог. В это никто не поверит.
— Если в это не верится, тогда считайте, что прыгнули из-за неразделенной любви к Жанне Аленевской. Она вам дала от ворот поворот, вынести такое вы не смогли… Вот и прыгнули, — сутулый внезапно остановился и развернул к себе доктора. — Ее-то, надеюсь, вы помните?
Изместьев не выдержал прямого взгляда, ненадолго присел на корточки, словно прислушиваясь к чему-то. — Ее я помню… еще как. Это более вероятно. В это я скорее поверю. Жанна мне которую ночь снится, никакие инъекции ее вытравить из сознания не могут. Люблю ее, и все тут.
Через минуту он поднялся, и они побрели дальше. Сутулый монотонно продолжал.
— Лекарства, которыми вас пичкал Ворзонин, имели целью вовсе не это. Более того, ваше чувство к банкирше Аленевской — истинное. Дай бог, чтобы вы пронесли его сквозь годы. Оно — как непотопляемый корабль. Его не смогло поколебать даже…
Тут сутулый осекся и надолго замолчал. Аркадий не торопил его. Неожиданно собеседник доктора остановился и осмотрелся.
— Здесь, Аркадий Ильич, вы должны будете стоять завтра, а точнее, в ночь с тринадцатого на четырнадцатое, вместе с Ворзониным. Ровно в три ночи все и произойдет. Ворзонин должен будет принести ваш паспорт, не забудьте его положить в карман. Это важно!
— Вы хотите, чтобы нас с Ворзоней сбил поезд, — обидчиво прогудел Аркадий. — Допустим, психотерапевта вы недолюбливаете. Но я-то что вам сделал такого, чтобы меня вот так, запросто, толкнуть под поезд? Я могу и обидеться…
Сутулый вдруг заливисто рассмеялся.
— Поезда к тому времени ходить здесь уже не будут. Их остановят. Ваша задача — стоять в данной точке в три ночи и ждать. Я отвечаю за свои слова.
— Собственно, чего ждать? Бомжей залетных? Собак бродячих? Или, может, прилета инопланетян? Если поезда остановят, то…
Сутулый вдруг взял его за плечи и притянул к себе:
— Дорогой Аркадий Ильич. Когда-то мы были с вами на ты. Но Ворзонин стер из вашей памяти подобные мелочи. Когда-то я помог вам вырваться из действительности, вы прошли огонь, воду и медные трубы. Для меня это было… по вашим меркам — целую жизнь назад. Я сейчас почти в три раза старше, но… Ощущения вашего времени я сохранил. Несмотря на то, что выпало на вашу долю, вы продолжаете боготворить свою школьную любовь. Это заслуживает уважения, я очень хочу вам помочь. Все должно получиться. Потерпите еще немного.
— Ну, почему, почему я вас не помню?! — Изместьев упал на колени и принялся колотить просмоленные шпалы. — Убью Ворзоню! Уморщу!
— Ни в коем случае, Аркадий Ильич, — Клойтцер подхватил доктора за локоть. — Он свое обязательно получит, но чуть позже. Можно все испортить. Я вам гарантирую: все встанет на правильные рельсы. Потерпи, родной, немного осталось.
— Хорошо, потерплю… — Изместьев старался запомнить место: покосившиеся гаражи, деревянные постройки, вдалеке — ряды стандартных многоэтажек. — А у вас какой интерес мне помогать?
— У меня свой интерес, но об этом сказать пока не могу. Больше не спрашивайте меня ни о чем. Будьте здесь, когда я сказал. Обязательно!
— Ладно, — Изместьев развел руками. — Кажется, у меня нет другого выхода. Постараюсь.
— Сейчас я вас отвезу в гостиницу.
— Это зачем еще? — возмутился доктор. — У меня, кажется, дом есть. Там меня ждут жена с сыном.
Сутулый схватил его за рукав и тоном, не терпящим возражений, заметил:
— Вас ждут другого. С другим настроением, с другим посылом. С другой миссией, если хотите. Ждали неделю, подождут еще сутки. В гостиницу, я подчеркиваю!
Он легко потянул Изместьева к черному «лексусу» с тонированными стеклами. Через минуту иномарка рванула с места.
Изместьев поежился от непривычных ощущений сильного двигателя. Он заметил, что сутулый вел машину левой рукой, правую продолжал держать в кармане.
На одном из перекрестков слева их автомобиль подрезала красная «мазда». Чтобы среагировать надежно, сутулый вынужден был достать руку из кармана и схватиться ею за руль.
Коленки доктора подпрыгнули: рука оказалась волчьей лапой.
— В одну из эрмикций пришлось побыть в волчьей шкуре, — спокойно начал объяснять сутулый. — Пришлось возвращаться через несколько оболочек, в одной из них матрица загрузилась не полностью, на семь восьмых. Так остался без кисти…
Изместьев почувствовал, как язык его сам вываливается наружу. Спохватившись, сутулый закашлялся:
— Гм, не берите в голову, Аркадий Ильич, это наши тараканы…
— Наши, то есть, чьи? — осторожно поинтересовался обескураженный доктор, и, кивая на правую «кисть» водителя, заметил: — Современная медицина подобных «имплантаций» еще не проводит.
— Зато в будущем будет проводить, — был ответ.
Через десять минут Изместьев лежал на койке в комфортабельном гостиничном номере, глубоко затягиваясь сигаретой «парламента». События последних нескольких дней с трудом умещались в его немного гудящей тяжелой голове.