Мама отличалась поистине гениальной способностью поддерживать связь с людьми. Ежегодно к Рождеству она отправляла подарки экономкам, которых не видела более двадцати пяти лет. Мама переписывалась почти со всеми, кто родился в нашем поместье, жили ли они в колониях или в других городах.

Мне писали десятки мужчин и женщин, которые когда-то работали в Мейсфилде. Я даже не всех могла вспомнить. Они рассказывали о моем детстве. Их небольшие подарки, нередко сделанные своими руками, вызывали у меня слезы, так как знала, что они изо всех сил старались доставить мне удовольствие.

Однажды утром мне принесли почту, среди которой было письмо, подписанное «Этель Гендерсон». Так как всю ночь я не спала, читая «Свидетельства переселения душ», мне было трудно сосредоточиться. Я налила себе чашку крепкого кофе и, швырнув всю корреспонденцию, на которой была марка за полпенса на пол, заставила себя вникнуть в смысл этого письма. Оно было написано на дешевой линованной бумаге крупным круглым почерком. Обратив внимание на множество грамматических ошибок, я решила, что оно пришло от бывшей служанки, которую я забыла. Но меня насторожила одна фраза, и я, заинтересовавшись, решила прочитать его еще раз.

Оно начиналось так:

«Дорогая леди Гвендолин. Я чувствую, что должна написать вам и пожелать счастья в семейной жизни. Я знаю, что вы не помните моего имени, возможно, даже ваша матушка забыла его. Девятнадцать лет назад, в июне, я, будучи акушеркой, помогла вам появиться на свет. Я уже давно бросила свою работу и сейчас живу недалеко от Лондона. Вы сделали бы мне огромное одолжение, если бы нашли время и согласились встретиться со мной. Я понимаю, что вам не так-то легко выбраться. Я нередко вспоминаю вашу семью и с интересом разглядываю в разделах светской хроники фотографии вашей сестры. Пожалуйста, напомните обо мне вашей дорогой матушке. Я от всей души желаю вам долгих лет счастья с Филиппом Чедлеем и здоровых и красивых детишек.

Элен Гендерсон».

«Я обязательно встречусь с ней», — подумала я и, схватив ручку и бумаги, написала записку, в которой приглашала ее заехать часов в пять в следующую пятницу.

Мне предстояло ответить еще на целую кучу писем. Но после первых же строк я обнаруживала, что пишу всякую чушь, рвала листок на мелкие клочки и брала новый.

Я прочитала «Свидетельства переселения душ» от корки до корки, не пропустив ни единого слова. Книга были построена очень логично и описывала явления, которые можно было бы считать неопровержимыми доказательствами. Но я не могла оставаться беспристрастной. Все время я пыталась применить описываемые примеры к себе, выискивая некую связь между тем, о чем говорилось в книге, и событиями своей жизни, старалась получить подтверждения своим догадкам, в то же время страшась быть излишне легковерной. Неужели можно на полном серьезе утверждать, что я — это Надя? Я сотни раз задавала себе этот вопрос. Идея продолжала упорно внедряться в сознание. Самым убедительным доводом была моя любовь к Филиппу, которая с его стороны не подпитывалась ни нежностью, ни страстью. Я была уверена, что это чувство спало во мне до момента нашей встречи. Но это не может служить свидетельством. Мне нужны более веские доказательства.

Я была настолько измотана мучившими меня противоречиями, что просто не могла оставаться одна. Я чувствовала, что должна поговорить с кем-нибудь — естественно, не о своих сокровенных мыслях, а о себе и о Филиппе, обо всем, что касалось моего замужества. Единственным человеком, с которым я могла обсуждать подобные темы, была Элизабет. Я позвонила ей днем, но она сказала, что сможет встретиться со мной только вечером.

— Тогда у нас ничего не получится, — проговорила я, — потому что я ужинаю с Филиппом. Мы с ним идем на какой-то прием. Не помню, кто устраивает его, но думаю, что один из его коллег.

— Прости меня, Лин, — сказала она, — но сейчас я иду в клуб. Честно говоря, я была уже у двери, когда ты позвонила. По вторникам я сижу с детьми. За ними приходят только в пять. После этого у нас состоится нечто вроде вечеринки — ты знаешь, что это такое: чай с булочками и выступление самодеятельности. Меня уговорили спеть.

— Я даже не представляла, что ты так талантлива, — поддразнила я ее.

— О, ты еще не то узнаешь! — рассмеялась она. — Временами я сама себе удивляюсь.

Без сомнения, что Элизабет довольна жизнью, она стала живее и энергичнее.

— Ну ладно, не буду отвлекать тебя от твоих обязанностей, — сказала я. — Позвоню тебе завтра утром. Может, нам удастся встретиться на этой неделе.

— Хорошо, — ответила она. — Мне жаль, что сегодня так получилось. Ты же не сомневаешься, что мне хотелось увидеть тебя?

Положив трубку, я тоскливо уставилась на гору писем, на которые должна была ответить. Внезапно я поняла, чего бы мне хотелось. Мне хотелось увидеть могилу Нади.

Я вспомнила, что среди фотографий, собранных в портфеле мадам Мелинкофф, был снимок надгробия.

— Это могила вашей дочери? — спросила я. Она выхватила у меня фотографию.

— Ее прислал мне Филипп, — ответила она. — Я там никогда не была. Я ненавижу кладбища. Я хотела, чтобы мою доченьку похоронили отдельно, но мне не удалось настоять на своем.

Понимая, что у нее нет желания говорить об этом, я взяла другой снимок. Сейчас же я жалела об этом. Я знала, почему меня так тянет взглянуть на могилу Нади: мне было страшно любопытно увидеть, где покоится моя первая оболочка — если то, во что я уже почти поверила, правда. Оболочка, которую когда-то любил Филипп и которая успела превратиться в прах.

Я направилась в небольшой кабинет, где печатала секретарша Анжелы. Этой комнатой, окна которой выходили на задний двор, больше никто не пользовался.

— Мисс Дженкинс, — спросила я, — какое самое большое кладбище в Лондоне?

Она подняла на меня свои ясные и умные глаза.

— Какой странный вопрос, леди Гвендолин, — проговорила она. — Кажется, Хайгейтское, но я не уверена.

— А в последние годы оно тоже считалось самым крупным? — продолжала я. — Я хочу сказать, что мне нужно такое кладбище, которое было популярным лет двадцать назад.

Она взяла один из справочников, которые лежали на низенькой полочке.

— Хайгетское действительно самое большое, — сказала она, — следовательно, как мне кажется, оно открылось раньше других. Еще есть кладбища Кенсал Грин и Сен-Мерилебон.

— Спасибо, мисс Дженкинс, вы очень помогли мне.

Я направилась в холл, чтобы занять у дворецкого фунт, — мы всегда так делали, когда у нас не было мелочи. Тут ко мне подошел лакей и сообщил, что сэр Филипп освободится без четверти четыре и надеется встретиться со мной.

— Передайте сэру Филиппу, что я заеду в Чедлей Хаус после обеда и буду там дожидаться его, — ответила я.

— Вы вернетесь к обеду, миледи? — поинтересовался дворецкий.

— Нет. Скажите леди Анжеле, что я буду дома после чая.

При одном упоминании о еде мне делалось плохо. В течение последней недели мне кусок в горло не лез, и Анжела с Генри поддразнивали меня, говоря, что у них наконец появилась надежда увидеть меня стройной.

Сначала я думала, что мое воздержание объясняется любовью, — утверждают, что человек, пребывающий в эмоциональном возбуждении, не испытывает голода. Но потом я поняла, что все дело в охватывавшем меня беспокойстве и постоянном состоянии неопределенности, возникшем из-за того, что я была не в состоянии решить, кто я такая. Когда же наконец, спрашивала я себя, мне будет открыт доступ к пониманию? Иногда мне казалось, что начинаю осознавать микроскопическую долю того процесса, который происходил во мне, но в большинстве случаев подобный оптимизм сменялся глубокой депрессией, лишавшей меня уверенности.

Продолжая спорить с собой, я села в такси и велела ехать на Хайгейтское кладбище. Как оказалось, гораздо проще винить во всем свое воображение, смеяться над своими фантазиями, убеждать себя, что впала в истерику и начинаю выдавать желаемое за действительное, чем верить в новое рождение. Моя любовь к Филиппу подталкивала меня к тому, чтобы узурпировать то положение, которое другая женщина занимала в его сердце. Как несерьезны, думала я, мои попытки оправдать свою ревность. Но я не могла полностью перестать верить в свою интуицию. Я слепо следовала за неугасимой надеждой, ведущей меня к свету, который в настоящее время был для меня только слабой искоркой.