Я пилил ампулы, делая вид, что не замечаю, как Теобальт Адольфович вместо лучевой артерии (целее будет) выделил и надсек сопровождающую ее вену. Из надреза еле сочилась темная кровь. Это ничуть не смутило доктора — ведь классической алой струи у трупов не бывает.
Цифры артериального давления огласил, когда Шмит зашивал кожу. Под маской у Теобальта Адольфовича сконтурировалась презрительная ухмылка.
Он снисходительно пощупал пульс, затем стал лихорадочно проверять проходимость катетера — шприцом, леской. Используя моральное преимущество, я заговорил о местах в «реанимации» — в отличие от Андрона его напарник мог запросто притормозить больного в операционной до нормализации скорости мочеотделения (Парашка даже не соизволила катетеризировать мочевой пузырь) или показателей красной крови (а это уже из области фантастики).
Теобальт Адольфович с готовностью согласился взять больного на неиспользованное мною, а точнее, Афанасьевским пациентом, место. Даже вызвался лично подготовить койку. Не знаю, что он имел под этим в виду.
Наверное, лично застелит. Или взобьет подушку.
Операцию закончили без приключений. Хирурги поставили дренажи в плевральную полость и зашили рану. Я, стоя на коленях и деликатно отодвигая носом Мишину ягодицу, пролез под простынями и выпустил полтора литра прозрачной мочи, чему был неописуемо рад.
Стряхнув перчатки неестественно большого размера (меньших в операционной не было — и здесь гигантомания) я проверил наркозную карту. В пределах разумного она соответствовала действительности. Не успел я дописать протокол обезболивания, как историю, словно эстафетную палочку, подхватили хирурги. И чудесным образом растворились, предоставив нам самим перекладывать больного на каталку.
Перекладывание — самая вредная из имеющихся в нашей работе вредностей. Трудно найти сорокалетнего анестезиолога со здоровой поясницей.
Ирка перекрыла капельницы и разложила на груди у больного флаконы. Отсоединила эндотрахеальную трубку от вентилятора. Я, подсунув руки под спину и бедра (не Иркины, увы), изобразил полужим-полурывок в горизонтальной плоскости.
Через несколько секунд мы уже неслись по коридору. Дверь в комнату отдыха анестезиологов, которую нам приходилось делить с дежурными травматологами, была приоткрыта. В узкую щелку промелькнули американские носки Юрия Моисеевича — подарок сына эмигранта. Сам Юрий Моисеевич дремал, укрывшись «Литературной газетой». Или «Собеседником» — на такой скорости я не успел рассмотреть.
Вероника сторожила лифт, счастливая выполнить последнее мое распоряжение на сегодня. Снизу нетерпеливо звонили — видимо, господин, замаскировавшийся под лифтера, сначала отлучился по каким-то своим (темным) делам, а потом обнаружил пропажу рабочего места.
Теобальт Адольфович рассыпался в любезностях и отпустил меня с порога, заботливо укрыв левую руку больного одеялом.
Если бы не свидетели, он выдернул бы свое позорище прямо здесь — безо всякой повязки.
На улице пели птички, светило солнышко, зеленели старые липы. В их тени, на скамеечке, дежурные урологи — один из корпуса, другой из «приемника» — резались в шахматы.
Меня распирало ощущение собственной значимости. Пьянила радость победы. Что-то похожее на любовь — к птичкам, к старичкам на скамеечке, к больным, прогуливающимся по территории в своих серых фланелевых робах — искало выхода.
Из приемника вышел Павел Ананьевич с моим дипломатом.
— Спасибо.
— Не за что.
— Как прошло?
— Нормально. Трубку вытащил с последним швом. Сейчас уже курить просит.
Мне самому вдруг ни с того, ни с сего захотелось курить.
Павел Ананьевич словно прочитал мои мысли. Он вытащил пачку «Беломора» и залихватски щелкнул костяшкой по днищу.
— Будешь?
— Рискну.
— «Явский».
Мне это ничего не говорило. Мы задымили.
— Крепкие, — с первой затяжки у меня закружилась голова.
— Нормальные. А у тебя чем закончилось?
Мы прошли в подъезд с полинялой табличкой «Кафедра анестезиологии и реаниматологии», мимо кабинета, который завотделением Юлик делил со старшей сестрой, вверх по лестнице, снова вниз, мимо аудитории — арены утренних аутодафе, налево мимо запертой двери собственно кафедры в заплесневелый подвал, где ординаторам выделили место под раздевалку.
На ходу расстегивая халат, я горделиво начал свое повествование. Павел Ананьевич поставил «дипломат» у моего шкафчика и, направляясь в самый темный и отдаленный аппендикс, попросил подождать две минуты.
Увлекаясь, я становлюсь похож на магнитофон — даже после десятиминутного перерыва продолжаю с того места, где «выключился». И обязательно «доиграю» до конца.
Переодевшись, мы вышли на волю, которая на этот раз показалась еще вольнее. Жестикулируя свободной рукой, я чуть не сбил прохожего.
За воротами больницы Павел Ананьевич остановился.
— Куда сейчас?
Я пожал плечами.
— Хочешь, съездим на «Полежаевскую»?
— А что там?
— Сидячий пивняк. Нормальная закуска, знакомый официант.
Может быть, даже его смена.
Ехать домой не хотелось. И я согласился. В самом деле, куда еще податься двум взрослым мужчинам после трудов праведных? Не в Консерваторию же!
В кармане лежало десять рублей — надо было купить чего-нибудь из продуктов. Чего в это время в этой стране уже не продают. Я взял пачку «Космоса» (гулять, так гулять!) и первым запрыгнул в тренькающий трамвай.
Мимо ползли молочный, книжный, обувной магазин, кинотеатр, мост над железнодорожными путями, кладбище.
Мы делились впечатлениями о событиях дня, не обращая внимания на притихших старушек, которые взяли нас в кольцо.
От «1905 года» до «Полежаевской» доехали на метро.
За разговорами о теоретических аспектах обезболивания у больного с шоком мы не заметили, как стремительный троллейбус доставил нас к желаемой остановке. Припекало. Я снял свою куртейку. Во рту пересохло — последний раз это место контактировало с влагой в полдень, когда я между наркозами хватанул полстакана чая у девчонок в оперблоке 10-о корпуса. Только сейчас я понял, что по-настоящему хочу пива.
Пивной бар «Нижние Мневники» представлял собой вместительное серое здание на берегу Москвы-реки, больше похожее на школьный спортзал. По меньшей мере, снаружи.
— Работает, не работает? — произнес Павел Ананьевич голосом радушного хозяина, который предложил друзьям закончить попойку у себя дома и лишь у подъезда вспомнил о сварливой хозяйке. «Спортзал» работал. С окрестных предприятий и учреждений сюда уже стекались «спортсмены», спешившие поправить подточенное за праздники здоровье.
Павел Ананьевич уверенно занял столик в углу за колонной, которая хотя бы частично защищала нас от вторжения «хрони» и прочих любителей выпить на халяву, и отправился на поиски официанта. Я избавился от лишнего третьего стула. И снова удача: вскоре нам приволокли четыре кружки пива и рыбное ассорти.
Вскоре литр янтарной умеренно разбавленной жидкости комфортно разместился в моем желудке.
Павел Ананьевич пользовался одной кружкой, подливая в нее все новые и новые порции. До ординатуры он несколько лет работал на Соколиной горе инфекционистом.
Провалившись первый раз на экзаменах в мединститут, в течение года кантовался в Лефортовском морге. Последнее обстоятельство сразу привлекло мое внимание — всегда тянуло к представителям экзотических профессий, пусть даже в прошлом. Я не услышал ужасов об оживающих мертвецах и не узнал сокровенных тайн МУРа. Самым ярким воспоминанием этого периода Паша назвал половой акт с немолодой пьяной санитаркой, имевший место в грузовом лифте в непосредственной близости от останков неизвестного бомжа.
Я не могу похвастать подобными приключениями — с отличием закончив среднюю школу и оставив детские мечты об Историко-архивном институте (по мнению родителей — непрактичная профессия), с первой попытки поступил во Второй Московский. Шагая по стопам предков. Укрепляя трудовые династии. Со второго курса санитарил — не то чтобы ради денег (тридцать рублей за полставки — бешеные деньги!), но и не по любви. Проходя обязательный этап в становлении медика, пару раз подержал крючки третьим ассистентом. Понял, что варикоз на ногах и растяжение мочевого пузыря — не для меня. На пятом курсе начал искать свое призвание. Невропатология казалась весьма перспективной, но такого же мнения придерживались многие из моих сокурсников, причем намного круче меня.