Это было именно то, чего добивался молодой воитель. В силу его популярности сенат не мог не разрешить ему войти в город как простому гражданину через городские ворота. Воспользовавшись этим, Сципион устроил целый спектакль из своего появления: за ним следовали ветераны и испанские пленники, а перед ним — повозки со слитками серебра. Народ всегда был охоч до зрелищ, особенно с трубами и трофеями. После этого Сципион подвел всю процессию к храму Юпитера, своего божественного покровителя, чтобы принести в жертву по меньшей мере 30 быков, и приобрел еще одну огромную аудиторию. Согласно легенде, он был так же безупречен, как его белоснежная тога. Будущие клиенты[2] собирались по утрам у его дверей, в ожидании его появления. Его высказывания становились известными на Виа Сакре. Каждый день это было новое высказывание, всегда блестящее и неожиданное.

«Я прибыл не затем, чтобы вести войну, — я здесь, чтобы покончить с ней». И еще: «До сих пор Карфаген вел войну против Рима; теперь Рим будет вести ее против Карфагена».

Народные собрания соглашались с каждым его словом, и Сципион должен был торжественно занять должность консула в наступающем году. С его приходом группа Эмилиев — Сципионов обретала доминирующее влияние. Клавдий Нерон, одержавший победу у Метавра, ушел в тень с поражением группировки Клавдиев. Лициний Красс, неприметная личность, который занимал старинный пост главы понтификов, стал вторым консулом. Поскольку традиция запрещала старшему понтифику покидать Италию, Лицинию было поручено возглавить командование войсками, ведущими борьбу с Ганнибалом в Бруттии. Сицилия была мостом, ведущим в Африку.

Как консул Сципион имел тот ранг, который был ему нужен, но у него не было власти, чтобы уйти из Сицилии. Его предложение возглавить здесь армию и повести ее отсюда в Карфаген встретило суровый отпор.

За оппозицией стояла незыблемая прежняя концепция: аграрная позиция группы землевладельцев («Сельское хозяйство и Италия»), которая жаждала только возвращения и колонизации Цизальпинской Галлии (где карфагенянин Магон стоял во главе лигурийцев и галлов). Куда более труднопреодолимой была древняя традиция, согласно которой республика расширялась только в сухопутных границах объединенными усилиями национальных легионов и союзников. Ганнибал срывал эту традиционную линию защиты в течение тринадцати лет.

Эксцентричный Сципион претворил в жизнь совершенно новое представление о роли личности в истории, о настоящем императоре, который вывел римлян в море, в богатый, торговый и опасный внешний эллинистический мир.

Возможно, только Сципион ясно видел, куда вела Римское государство политика старых лидеров. Удовлетворенные победами в Испании и у Метавра, они позволяли Ганнибалу удерживать его позиции в Италии. Подсознательно они считали, что его невозможно заставить уйти. Они думали только о том, как защитить себя против него. И Карфаген оставался нетронутым. Еще год, два или пять, и они неизбежно начнут мирные переговоры, после чего их великий противник уплывет назад со своей непобежденной армией в город, не понесший за примерно двадцать лет конфликта никакого урона, кроме потери части своих сокровищ.

На ступенях храма Юпитера Сципион повторил дошедшие до него слухи:

«Ганнибал проводит свой досуг в храме Юноны Лацинии на южном берегу. Он приказал отлить бронзовую плиту, на которой будут выбиты описания его побед. — И Сципион перечислил их: — При Тичино, при Треббии, у Тразименского озера, при Каннах. Я удивлюсь, если он не припишет в конце: победа над римским народом».

Чтобы получить согласие сената на свой план похода из Сицилии, Сципион пригрозил осуществить его до народных собраний, которые поддерживали любые его попытки положить конец конфликту. Это было равносильно неподчинению воле старейшин и настроило лидеров сената против этого воина из Испании. Начались бурные дебаты. Фабий Максим выступил против африканской экспедиции, что означало — против Сципиона.

Медлитель говорил, прибегая к уловкам испытанного оратора и с подавляемой враждебностью очень старого человека к юнцу, достигшему такой же славы, как и он сам. Почему, вопрошал он сенаторов, он должен оспаривать человека, который моложе его собственного сына?

Он отдал должное Сципиону, «с каждым днем растущей славе нашего очень храброго консула». Он энергично старался умалить свою собственную славу и обратился к более молодым сенаторам.

«Я удерживал Ганнибала от завоеваний, чтобы вы, люди, силы которых постоянно растут, могли победить его».

И неожиданно бросил им в лицо упрек. Почему, спросил он, в то время как Ганнибал здесь, можно сказать, у их дверей, они должны идти в Африку в надежде на то, что он последует за ними? Пусть они сначала добьются мира в Италии, прежде чем переносить войну в Африку.

«Скажите мне, — не дайте боги этому свершиться! — что, если победоносный Ганнибал выступит против нашего города, ведь то, что уже случалось, может случиться снова, не придется ли нам отзывать нашего консула из Африки, как мы отзывали Фульвия из Капуи?»

Он дал возможность слушателям почувствовать, сколь опасно Африканское побережье, и вспомнить судьбу другого консула, Регула, который вторгся туда. Он грубо преуменьшил достижения Сципиона в Испании. Что Публий Корнелий совершил там такого уж значительного? Он благополучно пропутешествовал вдоль дружественного побережья, чтобы взять на себя командование армией, которая уже находилась там и была обучена его покойным отцом? Да, он взял Новый Карфаген — когда там не было ни одной из трех карфагенских армий. На что же тогда рассчитывает Сципион, ставя под угрозу судьбу Рима своим походом в Африку, когда ни один порт и ни одна дружеская армия не ждет его там? На альянс с нумидийцами, с Сифаксом? В Испании его кельтиберские союзники выступили против него, а его собственные воины взбунтовались. С другой стороны, у Метавра два консула объединили свои силы, чтобы доказать, что любой пришелец может быть разгромлен в Италии. И — «там, где Ганнибал, там и центр этой войны».

Фабий попросил сенат задуматься над тем, действует ли Сципион ради государства или во имя своих собственных амбиций. Он уже и так поставил под угрозу судьбу Рима, когда на двух кораблях без разрешения сената переправился на Африканское побережье, хотя был тогда римским полководцем.

«По моему мнению, — заключил он, — Публий Корнелий выбран консулом ради республики, а не ради него самого. Наши армии набраны для того, чтобы защищать город и Италию, а не для того, чтобы консулы могли, как самовластные тираны, перебрасывать войска куда заблагорассудится».

Это было сильное выступление Фабия, человека с большим авторитетом. Сципион стоял с выражением явного пренебрежения к сенату на лице. Он не сделал никакой попытки возражать на обвинения. Он ответил, что удовлетворен их намерением составить собственное мнение о его жизни и поступках, и согласится с этим мнением. Что касается его плана, разве не могут они привести более сильный аргумент, нежели сам Ганнибал? Ганнибалу нечего было бояться, вторгаясь в Италию, хотя он встретился с римской народной армией. Ничего подобного не существовало в Африке.

По иронии судьбы дебаты в сенате переросли в дебаты о самом Ганнибале и тех действиях, которые следовало предпринять против него. Хотя Сципион проиграл в этом споре, он выиграл то, что хотел, — разрешение действовать, как ему нужно. Сенат разрешил ему переправиться из Сицилии в Африку, «если он считает, что это пойдет на пользу государству». Однако, и это почти невероятно, но он отказал Сципиону в праве увести из Италии легионы или более 30 кораблей сверх тех, которые были нужны для Сицилии. Помимо этого он мог призывать кого хотел или строить суда — но на свои деньги.

То, что последовало, было сделано полностью по инициативе одного человека, Сципиона, руководствовавшегося личными амбициями. Вначале все делалось на его деньги и на его собственный риск.