Княжеская конюшня вытянулась вдоль высокого забора, за часовней и небольшим садом, почти у самой Нерли. Передние ворота были закрыты на массивный деревянный засов, но Хомуню это не смутило, он не раз уже пользовался дырой, прорубленной у порога.

В длинном сумеречном помещении пахло конским навозом, сеном и лошадиным потом. Конюшня была почти пуста. Лишь в дальнем углу ее, у распахнутых настежь вторых, задних ворот, яркое солнце косыми лучами высвечивало у ясель несколько коней. Там же серой тенью промелькнул человек и скрылся за крупом лошади.

Хомуня подошел ближе и увидел Прокопия. Тот старательно, щеткой, чистил кобылу, длинноногую, серую в мушках, или, как говорят дружинники, в горчице, — в мелких крапинах, какие появляются на боках, когда лошадь начинает стареть. От самой бабки до колена задняя левая нога кобылы почти сплошь была покрыта темной шерстью, словно надели на нее меховой старый чулок. И еще одна примета бросилась в глаза: левое ухо лошади было наполовину отрезано — то ли след былых сражений, то ли отсекли ухо по какой другой причине.

Увидев Хомуню, Прокопий выпрямился, подмигнул ему.

— Хорошо, что пришел, Хомуня. А то я совсем замаялся. Поможешь мне?

Хомуня уставил на Прокопия широко открытые голубые глаза, не знал, что ответить. Он не против помочь, но сначала хотелось бы увидеть своего коня. Неуверенно потоптавшись, Хомуня отступил в сторону, оглядел стоявших рядом лошадей, опустился на корточки, зачем-то заглянул им под ноги.

— Ты чего ищешь?

Хомуня поднялся, подошел ближе.

— А где мой конь, Прокопий? Отец сказал, что ты мне покажешь его.

— Вот он, перед тобой. Готовлю к завтрашнему дню. — Прокопий достал из кармана кусок хлеба, протянул Хомуне. — Возьми, покорми Серую, пусть привыкает к тебе.

Хомуня взял у Прокопия хлеб, но не спешил отдать его лошади, разочарованно смотрел на кобылу, на ее не такую уж густую и совсем не длинную гриву, как ему представлялось.

Кобыла словно догадалась, что люди заговорили о ней, переступила ногами и повернула голову, будто давала Хомуне возможность рассмотреть себя лучше, чтобы понравиться новому маленькому хозяину. Почувствовав острый запах кисловатого хлеба, она потянулась к нему мордой.

Хомуня испуганно отдернул руку. Лошадь недовольно фыркнула, опустила голову, всем видом показывая, что обиделась. Потом опять потянулась к хлебу.

Хомуня увидел ее темные, с фиолетовым отливом, немного грустные глаза, и ему показалось, что лошадь смотрит на него укоризненно. Хомуне жалко стало Серую. Он неуверенно и боязливо протянул ей хлеб. Кобыла зашевелила ноздрями, чуть оттопырила большие черно-красные губы, крупными желтоватыми зубами попыталась достать душистый ломоть. Хомуня опасливо отдергивал руку, пока, наконец, не осмелился вложить хлеб в ее приоткрытый рот.

— Молодец! — похвалил Прокопий. — Там, на солнце, сушится еще кусочек, принеси ей.

Хомуня кинулся к воротам, в самом углу, на лопушке, нашел небольшой ломоть мокрого, слегка заплесневелого хлеба и вернулся к Серой. Прокопий показал, как на раскрытой ладошке, не опасаясь за свою руку, подавать лошади лакомство.

Теперь у Хомуни все получилось быстрее и спокойнее. Преодолев страх, он погладил кобыле храп, потом маленькой ладошкой прикоснулся к ее груди. Серая ткнулась мокрыми, теплыми губами в шею Хомуне, отчего он вздрогнул и отдернулся. Но кобыла не сделала больно, только пощекотала за ухом. Хомуня рассмеялся и благодарно посмотрел на Прокопия. В эту минуту он уже не только смирился, что лошадь оказалась не такой, какой представлял ее в своем воображении, но и успел полюбить. И когда Прокопий спросил, нравится ли ему Серая, Хомуня радостно кивнул. Теперь она была для него самой лучшей лошадью на свете и ни на какую другую он не согласился бы ее променять.

Солнце клонилось к закату, когда они с Прокопием закончили чистить Серую. Посвежевшая, она уткнулась в ясли и только изредка поднимала голову, посматривала на Хомуню и Прокопия.

— Ты иди, а то мать, наверное, заждалась, ищет уже, — сказал Прокопий и проводил своего помощника к воротам. — Ступай, ступай побыстрее.

Хомуня вприпрыжку бежал через сад, мимо часовни, радовался жизни, хорошему дню, а главное — необыкновенной лошади, которую ему подарил отец к завтрашним постригам, радовался тому, что его, наконец, скоро причислят к мужчинам, и у него будет не только собственная лошадь, но и свой, хотя и маленький, меч и настоящее седло, обещанные Прокопием.

Хомуня свернул за угол часовни и нечаянно налетел на огромного человека, ударил его головой. Охнув, тот чуть присел от неожиданности и тут же накрыл Хомуню то ли плащом, то ли мантией, крепко, обеими руками, прижал его голову к себе, так, что трудно было дышать. Пытаясь вырваться, Хомуня яростно колотил своего мучителя по животу.

— Ага! Попался, пардус этакий! Признавайся, разбойник, что утворил на сей раз?

Хомуня узнал грозный голос князя Андрея, испугался, перестал молотить его кулачками — и князь сразу отпустил пленника, слегка отстранил от себя.

Вытирая рукавом взмокший от напряжения лоб, Хомуня подумывал, как быстрее убежать от князя, но, увидав его доброе улыбающееся лицо, успокоился.

— К маме хочу, — насупившись ответил он.

— Вот те на! Чуть князя с ног не сбил и на него же обиделся, — князь опустился на корточки, пристально посмотрел Хомуне в глаза. — А еще собираешься стать моим отроком, дружинником. А того не ведаешь, что у сердитого губа толще, а брюхо тоще.

— Не-ет, — смягчился Хомуня, — не обиделся. Ты голову мне придавил.

Князь продолжал улыбаться, и Хомуня окончательно позабыл обиду, с интересом смотрел на его редкую, тронутую сединой бороду, доброе, изрезанное морщинами лицо с узкими, как у половцев, темными глазами. Потом и сам улыбнулся.

— А у меня конь есть, настоящий. В конюшне.

— Правда? — удивился князь.

— Да. Кобыла, Серая зовут ее. Прокопий мне завтра меч даст и седло.

— Ну, тогда обязательно возьму тебя отроком в младшую дружину. Подрастешь — пойдешь половцев воевать.

Хомуня согласно кивнул. Князь поднялся, взял его за руку.

— Пойдем ко мне в горницу, отрок. Вместе поужинаем. Голоден, наверное?

Хомуня сглотнул слюну, зашагал рядом с князем.

У каменной лестницы, ведущей в господские покои, Хомуня нерешительно остановился, поднял голову.

— Мама заругает. Уже ищет, наверное.

— Не заругает, кого-нибудь пошлю к ней.

В ожидании, пока подадут на стол, князь Андрей сидел напротив Хомуни и думал о том, что к старости ему становится все более одиноко. И не только оттого, что растерял детей, нет внуков. Один сын у него всего лишь и остался.

У каждого ростка — своя жизнь. Мстиславу, старшему сыну, суждено было еще в молодые лета умереть от ран, полученных в военном походе за отчину. Вспомнив об убиенном, князь Андрей перекрестился и еще раз уверился в мысли, что в том оно и есть предназначение Мстиславово — не дожить до зрелого возраста, отдать земле своей все, что дано было ему богом и родителями. В битве с булгарами сложил голову и Изяслав.

Боголюбский посмотрел на Хомуню. Тот, не спрашивая, подтянул к себе раскрытую книгу — «Поучение Владимира Мономаха», переписанное для князя Козьмой, — и сосредоточенно начал рассматривать рисунки, зашептал еле слышно, складывая слова.

Глядя на отрока, князь Андрей взгрустнул по своей молодости. И не то чтобы хотел вернуть себе давно минувшие годы, заново стать унотом, вроде Хомуни. Об этом он не помышлял. Считал, что жить заново — все равно, что сполна насытившись, сразу садиться к другому столу: пища ни глаз не радует, ни утроба ее не приемлет.

Взгрустнулось потому, что за годы своего великого княжения так и не сумел сделать, что замышлял, — собрать всю Русскую землю в единую отчину. А теперь, в шестьдесят три, уже не сотворишь того, что под силу было в сорок пять лет. В те времена князь Андрей отдавал себя делу, которое начал еще в молодости, сплошному заселению русскими людьми пустующих земель Залесья. Хоть и давно в этих местах выросли Ростов, Ярославль, Суздаль, но в селах, довольно редких в междуречье Оки и верхней Волги, жили в основном иные люди, мирные финские племена: мурома, весь, меря. Народ этот тихий, приветливый, поклонялся своим и славянским языческим богам, русичи охотно селились рядом, роднились с ними, вовлекали их в христову веру — только она и вызывала между ними споры, — брали их девиц в жены, отдавали им своих дочерей, заводили общее хозяйство.