О, если б она могла! Если бы хватило сил сотворить чудо, вернуть юность, любовь, желание и умение сводить с ума всех этих мужчин, все их иродово племя! Но время... время нельзя повернуть назад: так, кажется, пелось в одной популярной песенке времен ее молодости. Время нельзя повернуть назад, и потому она не позволяет себе перечитывать эти письма. Не только потому, что когда она смотрится в зеркало у нее пропадает охота, но из страха, из опаски разреветься и еще потому, что она не хочет никому их показывать, даже ненароком. Раньше, в счастливом далёко, ей так хотелось показать эти письма своим близким подружкам, прихвастнуть перед ними, она, бывало, еле сдерживала себя, но нынче... Нынче никого не осталось в живых, ни мужа, ни автора этих писем, и она боится, страсть как боится разрыдаться над ними, а пуще смерти она боится того, что именно в то самое мгновение, мгновение плача, когда она будет совсем-совсем беспомощна, дверь в ее комнатку приоткроется, и дочь, или даже зять, увидят ее, такую несчастную и жалкую, над ворохом пожелтевших от старости листочков, увидят расплывшиеся от ее слез чужие строчки, и она хотела бы этого избежать, потому что не в силах будет объяснить им что-либо. Хотела бы избежать, какой дипломатический ответ!

   И все-таки она не вполне понимает, что с ней творится. Она ведь всю жизнь любила своего мужа, Антона, это же так очевидно. А сегодня того, второго, похоронили, и, хотя она иногда желала ему смерти, ей стало нестерпимо ясно, что она понесла новую невосполнимую потерю. Но разве могла она любить двоих одновременно? Прежде она не позволила бы себе даже задуматься над такой неестественной, попросту нелепой возможностью. Но вот, ИХ уже нет на свете, и даже ЕГО, в которого она когда-то была по уши влюблена, тоже давным-давно нет, и выясняется - все смешалось у нее в душе. С одним она жила, разговаривала, делилась надеждами и горестями, ссорилась вечерами и мирилась утром, дышала одним воздухом, с другим - спорила длинными бессонными ночами, чтобы забыть днем, третьего - вообще выдумала, но, видно, она любила всех троих, просто любила их по-разному. Третий нелепо погиб, к мужу своему она привыкла, а к тому, другому, никогда и не старалась привыкнуть, хотя, раз отвергнув, иногда и жалела его. Но что их связывало? Всего два его письма и два настоящих, без фальши, разговора за сорок долгих, но промелькнувших как чудесный сон лет. Иногда ей действительно кажется, что жить наяву она начинает только сейчас, а все остальное было только сном, но потом она, пересилив себя, подходит к зеркалу, внимательно всматривается в свое усталое и по сей день непонятное и чуждое ей лицо, и с сожалением удостоверяется в реальности бытия. Неровен час, и лет через десять, или даже двадцать, - может ей и суждено дожить до глубоких седин, - ее вынесут из дома ногами вперед и похоронят точно так же, как она похоронила пять лет тому назад своего Антона, да и того, другого, сегодня днем. Если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного, большой войны, например. Но она не верит в то, что война угрожает им всерьез.

   Как давно не виделись с ней ее мальчики! Дочка у нее, правда, под боком - молоденькая совсем, можно сказать юная, но не стерпела, выскочила замуж в восемнадцать лет за бедного студентика и, благо у того с жилплощадью было туговато, привела его к ней. Все к лучшему. У них растет прелестная девчушка, ребенку уже третий годик пошел. Только вот приходится ее дочке заниматься постирушками, пока ленивый зятек посапывает в кресле, - давно пора сменить стиральную машину на новую модель. Да и поспорить, погорячиться они любят. В глубине души Старуха не очень довольна дочкиным приобретением: дай бог, все образуется, но не очень-то верит она в прочность ранних браков. Другое дело - ее мальчики, ее гордость. Давно оперились, прочно встали на ноги и вполне прилично зарабатывают. Одно плохо: постепенно отдалились от матери, невестки держат их в ежевых рукавицах. Вот уже вторая неделя, как мальчики не заходили ее проведать. Иногда ей хочется высказать им все, что она думает о невестках, но до сих пор воздерживатся... Ей хотелось бы избежать. В конце концов, у мальчиков свои семьи, им виднее, и не ей жаловаться на то, что они подзабыли свой сыновний долг - и денег подбрасывают, и букеты к праздникам дарят... А остальное как сложилось, так и сложилось, бог им судья. Иногда она спорит с собой: что лучше - быть тоненькой и стройной, и верить в то, что впереди целая жизнь, или же быть старой, умудренной опытом и разочарованиями, как сейчас, но знать, что твое Я имеет продолжение в роде, в твоих детях и внуках, которые, какие бы ни были, все же твои, а не чужие, и твои черты останутся запечатленными в них и после того, как... как тебя уже не станет. И этот захватывающий душу, но бесцельный спор всегда заканчивается вничью. Нет, нет... сыновья у нее хорошие, только больше бы тепла, чуточку больше тепла.

   И вот, набравшись сил и мужества, она поднимается с постели и снимает с себя плащ. Душившие ее слезы выплеснулись на щеки, и она подходит к своему большому, антикварному, вставленному в замысловатую золоченную раму зеркалу, которое висит на стене напротив ее подушки и навевает ей по утрам мысли о бренности всего земного. Много лет тому назад Антон привез это зеркало из Ленинграда, увидел в комиссионке и решил ее обрадовать, вот и тащил зеркало на своем горбу. Она тогда спросила, почему он это сделал, он ведь не любил ходить по магазинам, а у них хватало дома зеркал, но он, оказывается, вспомнил, как она где-то в гостях не смогла отойти от похожего зеркала, так оно ей пришлось по душе, и ему пришло в голову сделать ей приятный сюрприз. Она всегда умела сдерживать себя, только вот сейчас, потому что две смерти... Но тогда у нее тоже брызнули слезы из глаз. Зеркало они решили повесить у нее в комнатке, а не в спальне, и так и осталось оно там висеть навсегда, насмешливо напоминая о том дне, когда у нее от благодарности к мужу брызнули слезы, и когда она еще была красивой и ее не старили эти морщины, и особенно вот эта - прорезающая лоб наискосок. Вот она стоит у зеркала с мокрым плащем в руках, и два смутных, еле слышных звука, не считая тех, что проникают, как обычно, в комнату с галдящей о чем-то своем улицы, - плеск равнодушно бьющей из крана воды и ритмичный храп молодого и неизвестно отчего уставшего зятька, - мешают ей сосредоточиться и вспомнить: кто же все-таки украл у нее красоту и грацию, кто довел ее до этой странной минуты, минуты осознанных невозвратимых потерь и неосознанного сопротивления неизбежному будущему...

   X X X

   И на черта дался мне этот концерт.

   Видит бог: время, когда я относился к итальянской классической опере с благоговением, давно кануло в вечность. Говоря откровенно, вместо того, чтобы нарядившись клоуном, внимать визгливым ля-солям этой очаровательной коровы Лобелли, я бы с удовольствием перекинулся лишний разок в картишки с соседями или, на худой конец, повалялся бы в постели, но под напором привходящих обстоятельств невозможно, совершенно невозможно устоять! Все против меня, все решительно: от высшего, тэк-с сказать, света, всех этих Батиашвили, Бродзели, Санадзе, Ласаридзе, Лапаури, Читанава, - и вплоть до собственной жены. Как пронюхала о том, что в Тбилиси приезжает "Ла Скала", потеряла сон и аппетит. То давление у нее упадет, то занавески на окнах не так занавешаны, то еще что-то... Успокоилась только когда я выторговал у этой мещанки Лили, жены Ковзоева, двухместный абонемент в шестом ряду партера. Небось, наобещала ей с три короба, а я, Директор, выполняй! Сегодня она даже не соизволила подождать меня, улизнула с утра к своей Лили, - посплетничать и язык почесать,- села в свой "Фольк" и адье, будь здоров! Бабе шестьдесят с лишним, а строит из себя малолетку. И славно, что улизнула! Хорошо, что она умеет водить машину, иначе надоедала бы мне здесь целыми днями. Как уехала, мы сразу засели за пульку, - им-то, счастливым соседям моим, в город сегодня не надо, - и отлично провели время. Еле заставил себя встать из-за стола. Играли мы по маленькой, но карта не шла и я проиграл рубликов сорок, малоприятно. Посочувствовали мне, сукины дети, и правильно сделали. Я бы тоже посочувствовал. А сейчас приходиться жать на газ, дабы успеть заскочить домой, принять душ, переменить белье, одеться, нацепить на себя - в эдакую-то жару - галстук, заехать к Ковзоевым, посадить всю эту ораву в машину, и потом долго-долго рыскать вокруг оперного театра, подыскивая удобное место для парковки, черт бы их всех подрал! Вот и жму...