Дед погиб, когда Машки еще в проекте не было. В детстве она думала, не ориентируясь в истории и хронологии, что деда убили фашисты. Потом, когда подросла, узнала, что свои. Поскольку война к тому времени закончилась. Но великий Сталин доживал последние годы на Земле и успел арестовать и расстрелять деда, которого позже, как многих других, реабилитировали. Дед был коммунистом с семнадцати лет, потом секретарем горкома партии, жили тогда в печально знаменитом Доме на набережной. Бабушку с Инной не тронули лишь потому, что дед с бабкой разошлись. Да и времена уже стали немного спокойнее. А может быть, просто не успели... Однако страх остался в Иннином сердце навсегда: она боялась звонков в дверь, особенно поздновечерних, пугалась анекдотов, особенно политических, страшилась говорить по телефону о каких-нибудь хоть чуточку опасных, по ее мнению, вещах. И кто знает, не ее ли страх достался по наследству Маше...
Бабушка тоже была убежденной коммунисткой, читала газету "Правда", серьезно, застыв на стуле, слушала радио и делала выписки из материалов съездов. И с великим почтением, даже благоговением относилась ко всем партийным верхам и правителям. Она вообще уважала власть, тем более, коммунистическую, и свято верила в построение коммунизма, идеалы партии и светлое будущее страны Советов.
Маську эти идеалы волновали слабо. Она вполуха выслушивала бабушку, сообщающую об очередном Пленуме, и отправлялась читать Новый завет. Странно, что старый член партии хранил его. Возможно, это и привело к каким-то поворотам в дедушкином сознании, ведущим к трагическому концу, и послужило одной из причин ареста. Кто знает...
Бабушка была совершенно бескорыстна, нетребовательна ни в еде, ни в одежде, могла есть одну картошку и донашивать обноски. Она считала, что дочка и внучка тратят неоправданно много на наряды, но беспрекословно отдавала всю свою пенсию именно дочке и внучке. И всегда, насколько Маня себя помнила, упорно внушала внучке, что та некрасивая и что главное в жизни - не внешность, а учеба и знания. Маше в душу запал лишь первый горький постулат.
Когда умер Сталин, бабушка страшно плакала. И сама всегда рассказывала об этом. Масе все это казалось по меньшей мере странным.
3
На втором курсе в Машкиной жизни появился Вовка. Словно ночью за окном что-то неожиданно и страшно громыхнуло. Гул прокатился по крышам, печально зазвенели стекла, и содрогнулись от испуга тяжелые стены домов.
Стреляли, подумала Маня, и проснулась, облившись холодным потом: война и до Москвы докатилась!
Она сбросила с себя одеяло и подбежала к темному окну, еще хранящему эхом странный далекий гром. Тишина и спокойствие. Какая еще война? Маня стояла лбом в стекло, изучая безмятежную улицу. Что это было? Может, он только приснился, прислышался, этот грозный непонятный гул? Ведь он больше не повторился. И хорошо...
Маша открыла форточку пошире и забралась в кровать. Сна не было. Что это так жутко зазвенело стеклами? Маська лежала, вытянувшись и рассматривая узоры на шторах, проступающие все ясней. В детстве она любила точно так же разглядывать трещинки на потолке и складывать из них зверей, птиц, человеческие силуэты. Призрачный смутный мир воображения казался реальным, и ей хотелось перебраться именно туда из своей привычной комнатенки. Почему, Маша не знала.
В те времена жили в большой коммуналке, в переулке возле Тверской, тогда носящей имя Горького. Тридцать восемь человек, десять комнат. Или больше. Маня точно не запомнила. В туалет очередь, в ванную по записи... Дети в восторге гоняли на велосипедах по огромному, широкому, как улица, коридору, нарочно пугая взрослых звонками и наслаждаясь их испугом и возмущением.
Потом бабушка, как старый член партии, получила, по настоянию дочки, отдельную квартиру на проспекте Вернадского. Она долго сопротивлялась, заявляя Инне, что люди живут в подвалах, и должно быть стыдно...
- А мне не стыдно! - твердо объявила мать. - У меня ребенок! Молодой муж! И мы вчетвером больше не можем здесь ютиться! Эта жуткая комната как каморка у Раскольникова: одновременно душная и холодная.
В результате сложных многократных обменов, на которые Инна Иванна оказалась очень горазда, внезапно проявив незаурядные способности и недюжинную энергию, о которых никто не подозревал, семья не раз переезжала. И, в конце концов, получила несколько маленьких отдельных квартирок.
Но в детстве Маша искренне считала прекрасной эту длинную, с одним окном, полутемную комнату с высокими трехметровыми потолками, где трещинки сами собой складывались в необыкновенные картины и необычные сюжеты. Утром, просыпаясь, и вечером, перед сном, Машка долго крутилась в кровати, принимая самые дурацкие, сложные позы и положения, чтобы трещинки на потолке сложились иначе. Не так, как вчера.
- Что ты опять без конца вертишься, как карась на сковородке? - сердилась Инна Иванна, если вдруг в этот момент по непонятной причине возвращалась раньше с работы.
- Смотрю, - коротко объясняла Маня.
- Ну, куда ты вечно смотришь, куда? - раздражалась мать. - Ужас! Что ты нашла на этом старом потолке, который давно пора белить? Все денег нет, твой отец зарабатывает гроши! Тебе давно пора спать!
Комната была напротив огромной кухни с несколькими плитами, раковиной и туалетом. И рядом - темная кладовка, откуда часто заползали огромные тараканы и забегали шустрые мыши. Маша боялась их до оцепенения, поэтому играя, всегда забиралась с ногами на диван и категорически отказывалась оставаться дома одна, без бабушки.
Маня привыкла к множеству народа, к гудению улицы за окном, к постоянному ежевечернему калейдоскопу взрослых в комнате и прекрасно спала при любом шуме.
- У нас рядом танки идут в праздники на Красную площадь, а Марья спит себе так, что не добудишься, - смеялся отец. - Можно стрелять прямо в комнате, Манька не проснется!
Она не представляла себе, что бывает какая-нибудь другая жизнь, и ее собственная казалась ей, несмотря на некоторые неприятные детали, замечательной.
Дом на Набережной был еще до ее появления на свет, и она о нем даже не подозревала.
Понемногу Маня догадывалась, что возраст - не оправдание человеческим поступкам, хотя всё часто сваливают именно на него. И еще на время, которое, по слухам, и лечит удачнее психотерапевтов, и становится причиной зла. Да при чем тут время? Оно не может ничего изменить и стереть. Ну, разве что притупится немного память... Совсем чуть-чуть.
Маша смутно начинала понимать: пора задуматься над вечными понятиями "грех", "расплата", "душа". И снова это таинственное "время"...
Как-то в коридоре университета Машина группа ждала преподавателя по зарубежной литературе. Он опаздывал на экзамен. Все знали, что любимый всеми, добрейший Зотов сидит неподалеку в "Национале", пьет коньяк и давно напрочь забыл об экзамене. Поскольку пьет постоянно, почти без перерывов. И только иногда суровое вмешательство жены, секретарши деканата журфака, на короткое время прерывает запои, возвращающиеся потом с новой силой.
С часовым опозданием милейший препод наконец явился. Он прошел мимо Машки, стоявшей по обыкновению в стороне от группы, и пробормотал:
- Ох, грехи наши тяжкие!
- Что он сказал? - кинулись к Мане студенты.
- Сказал, что грехи наши тяжкие, - задумчиво объяснила Маша.
На нее посмотрели странно, думали: врет или сочиняет. Но зачем?..
Через год добрейший Зотов, всегда попросту ставивший всем будущим журналистам, ни о чем особенно не спрашивая, одни "хоры" и "отлы", скоропостижно умер.
Почему Маня в последнее время стала все чаще и чаще вспоминать Зотова и его фразу, случайно брошенную в коридоре?..
Тогда она совершила предательство. И через десять лет после случившегося поняла, что любила человека, из-за которого так поступила. Но предательство оставалось предательством - любовь тоже ничего не оправдывала. При чем здесь вообще любовь?