Как ни привычны были к непогоде пограничники, но и они утомились от качки, от беспрерывного гро­хота, от колючих брызг, бьющих в лицо. Каждый но­вый удар волн, сотрясая сторожевик, отзывался во всем теле. В довершение ко всему резко похолодало. А кавасаки болтались за кормой, вдвое уменьшая ход сторожевика и делая еще более опасной встречу с тайфуном, грозившим нагрянуть с минуты на ми­нуту.

Темнота пала сразу, будто небо задернули гигант­ским черным парусом. Баулин не видел океана, но чувствовал по водяной пыли, срывавшейся с гребней волн: уже восемь, а то и все девять баллов!

«Каково-то ребяткам на кавасаки?» — промельк­нула мысль. И вдруг ошалевший ветер наотмашь уда­рил в лицо. Штормовые раскаты слились в сплошной грохот. Налетевшие со всех сторон острые, свирепые волны мотали и подбрасывали сторожевик. Океан распоряжался небольшим кораблем, как хотел. С пу­шечным залпом сорвался и улетел во тьму паруси­новый чехол с тузика, жгутом взвилась лопнувшая радиоантенна, будто яичная скорлупа под молотом, вдребезги разлетелись от ударов волн толстые стекла в иллюминаторах рубки. Наружная обшивка и шпан­гоуты судна стонали, в такелаже на высокой ноте пел ветер. «Вихрь» дрожал, словно живое существо. «Толчея! Центр циклона!» — только успел поду­мать Баулин, как «Вихрь» рванулся, вроде бы у него вмиг утроилась мощность машины.

«Неужели?!» Баулин оглянулся, ища опознава­тельные огни кавасаки, но ничего не смог разгля­деть— так густо был насыщен воздух водяной пылью.

— Так держать! — что есть мочи крикнул он ру­левому.

— ...ать! — едва расслышал Атласов. Ухватившись за поручни, Баулин сбежал по трапу.

Густая осенняя волна накрыла его, щепкой приподня­ла над палубой, и, если бы он не вцепился в поручни, его смыло бы в океан. В следующее же мгновение «Вихрь» переложило на другой борт. Баулина швыр­нуло на металлические ступени трапа.

Едва не потеряв от боли сознание, капитан третье­го ранга хлебнул горько-соленой воды и секунды две не мог ничего сообразить. Отфыркиваясь, отплевы­ваясь, он нашел правой рукой штормовой леер, про­тянутый вдоль палубы, и тогда только рискнул раз­жать левую руку и расстаться с поручнем трапа.

Приняв попутно с десяток ледяных ванн, Баулин добрался, наконец, до кормы и убедился, что бук­сирный трос болтался свободно.

Бортовая качка прекратилась, значит «толчея» осталась позади, там, где были два кавасаки с че­тырьмя пограничниками.

Перебирая штормовой леер, командир вернулся на ходовой мостик, крикнул на ухо Атласову:

— Право руля на обратный курс!..

Товарищи по отряду считали Баулина самым волевым, самым твердым командиром, а между тем он двое суток не мог успокоиться, когда во время майского тайфуна матросу Шубину перешибло бук­сирным тросом руку. Шубин давным-давно выписался из госпиталя, ходил в пятый рейс, а Баулину было все еще не по себе. Он считал, что трос лопнул тогда по его недосмотру. Теперь, же четыре пограничника могут погибнуть или попасть в плен!

Четыре пограничника... Боцман Семен Доронин — он Баулину, всегда и во всем правая рука. Алексей Кирьянов, лучший комендор дивизиона, с которым так много пришлось повозиться, прежде чем он из упрямого, строптивого парня превратился в отличного пограничника. Буквально на днях Баулин узнал, что Алексей послал в Академию наук заявле­ние с просьбой, чтобы его обязательно зачислили в экипаж если не первой, то хотя бы второй ракеты, которая полетит на Луну. «Здоровье мое — самое нормальное, — писал Алексей, — семейное положе­ние — одинокий. Воспитанник комсомола и партии...» Иван Ростовцев, старшина второй статьи, обстоя­тельный, немногословный сибиряк, прямой души чело­век, добряк, жалеющий каждую подстреленную птицу, и при всем том смелый до отчаянности. Это он, Ростовцев, перепрыгивая с льдины на льдину, спас в устье Охты во время ледохода двух школьников, ко­торых грозило унести в океан.

Петр Левчук, отличный сигнальщик, горячий, но отходчивый, смекалистый одессит, самозабвенно влюб­ленный в технику, в музыку и в родной город...

Все они, все четверо — молодцы ребятки. Любят нелегкую морскую службу, — это не у тещи на бли­нах! — любят товарищей, и добровольно ни за что не променяют небольшой, порядком уже послужив­ший на границе сторожевик ни на какой самый но­вейший эсминец или крейсер.

Что ответит Баулин в случае беды их близким, командованию? Чем оправдается перед своей сове­стью?..

Сетеподъемный бот-кавасаки боцман Доронин знал так же хорошо, как и «Вихрь». Отец его Никодим Прокофьевич работал главным неводчиком Усть-Большерецкой рыбалки на западном побережье Камчатки, и семи лет Семен уже играл со сверстниками в ловцов и курибанов[14], в девять — отец взял его с собой на глубинный лов сельди, к четырнадцати годам он начал помогать ловцам забрасывать невод, а в шестнадцать надел робу с отцовского плеча и работал на кавасаки у сетеподъемной машинки.

Словом, до военной службы Семену пришлось не­мало поплавать на кавасаки, но никогда еще ему не приходилось попадать на нем в такой шторм. Ка­васаки — суденышко маленькое, всего шестнадцать метров в длину, и экипаж его — обычно не более ше­сти рыбаков — во время непогоды с трудом разме­щается в носовом кубрике. Сейчас же на борту, не считая Семена с Алексеем, было девять человек. (Ве­роятно, для того, чтобы побыстрее разлить креозот и смолу по лежбищу котиков, хозяева «Хризантемы» намеренно увеличили команду бота.)

Семерых «рыбаков» Доронину кое-как удалось втиснуть в кубрик, заперев его снаружи на задвижку, двоих же пришлось оставить вместе с Алексеем в будке машинного отделения. Сам боцман остался за будкой, на площадке рулевого, у румпеля, погля­дывая то вперед, где в темноте едва был различим силуэт сторожевика, взбегающего на волны, то за корму — там мотался на буксире второй кавасаки с Левчуком и Ростовцевым.

Сдерживаемый буксирным тросом, кавасаки не мог уже взбираться на гребни высоких волн и ковы­лял, то и дело зарываясь носом и черпая на себя тон­ны воды. Хорошо еще, что удалось заблаговременно наглухо закрыть трюм с бидонами деревянными щи­тами и крепко-накрепко задраить сверху брезентовым полотнищем, а то бы трюм в момент заполнился до краев — и гуляй на дно кормить крабов!..

Чтобы ослабить натяжение троса, Доронин, приот­крыв дверь в машинную будку, приказал Алексею запустить мотор.

Мотор чихнул раз пять, прежде чем ритмично за­стучали клапаны, но Доронин не слышал этого — ка­васаки зарылся носом в очередную волну. Тяжелый гребень загнулся, с грохотом обрушился на палубу, ударился о будку, так что она затрещала, и накрыл пригнувшегося боцмана. Волна была так тяжела, словно по спине прокатились пятипудовые мешки. Доронин согнулся в дугу, но не выпустил из рук румпеля руля.

Баулин не зря думал, что его ребятам на каваса­ки куда труднее, чем на «Вихре». Волны почти бес­прерывно покрывали маленький бот, он ковылял, тре­щал, кланялся, переваливался с боку на бок, нырял и все-таки выкарабкивался на свет божий, слушаясь твердой руки Доронина, как взнузданный конь слу­шается опытного наездника.

Площадка рулевого находилась на самой корме, за будкой машинного отделения, и, борясь с крутой волной тайфуна, прищурив глаза, весь напружась, Се­мен то и дело больно ударялся лбом, щеками и носом в дверь будки и не мог уже разобраться, от океанской ли воды или от крови у него солоно на губах и во рту, вода или кровь застилает ему глаза.

Только бы не выпустить румпель руля, только бы удержать румпель!..

Не легче, чем Семену Доронину на палубе, было и Алексею Кирьянову в будке. Машинное отделение называлось так будто в насмешку. В середине узкой, низкой будки находился мотор, в проходах по сторо­нам можно было стоять только боком, пригнувшись, чтобы не ударяться головой в потолок, обитый листа­ми толстой жести. К тому же Алексей находился в этой тесноте не один — с него не спускали глаз двое «рыбаков», обозленных и, как то понимал Але­ксей, готовых на любую подлость.