IV

Возвращаясь в Петербург, мне не хотелось проехать Варшаву, этого музыкального города, суждение которого могло бы только увеличить мою известность.

В Варшаве я остановилась в «Grand Hotel» самой хорошей гостинице города. Появились тотчас же знакомые. Я выразила желание дать концерт. Но мне посоветовали поговорить предварительно об этом с некоторыми поляками, понимавшими положение дел того времени, так как это было накануне польского восстания 1862 года. Поляки высшего круга, к которым я обратилась за советом, прямо отговаривали меня давать концерт, потому что я, как русская, рисковала попасть под неприятность. Но желая сделать мне угодное, они нашли более удобным устроить частным образом музыкальный вечер в роскошной зале того же отеля, куда приглашены были известные варшавские тузы и ценители музыки; там присутствовал также талантливый композитор Монюшко. Такое устройство вечера предохранило меня от какой-нибудь выходки, могущей меня шокировать, и на другой день появились в газетах, как нельзя более лестные, отзывы о моем пении и голосе.

Первым делом моим по приезде в Петербург, было — купить оперу «Жизнь за царя», чтобы послать ее в Париж к Корвало. Стелловский, в магазине которого я купила ее, предложил мне отправить ноты прямо из магазина и потом передать мне почтовую квитанцию. Какова же была моя досада, когда я, приехав к Стелловскому за квитанцией, услышала, что он затерял ее; впоследствии оказалось, что оперу в Париже не получали[3].

Письмо Федорова, полученное мною в Париже, заставило меня, по возвращении в Петербург, поступать осмотрительно, чтобы оградить себя от дальнейших неприятностей, и потому я, никому ничего не говоря, отправилась к министру двора, графу Адлербергу, объяснила ему все, и он отвечал мне, чтобы я потрудилась продолжать службу. Не знаю как это было объяснено моему начальству, но только, в непродолжительном времени, мне назначили петь «Русалку» Даргомыжского. Мне не совсем приятно было выступить в «Русалке», так как партия моя в этой опере была недостаточно эффектна для появления в первый раз по возвращении из заграницы. Конечно, публика, не смотря на это, все-таки встретила меня рукоплесканиями, букетами и венками, а в газетах говорили, что с голосом моим положительно совершилось что-то необыкновенное и что я сделала громадные успехи в пении и игре. В это время переменился директор театров: вместо Гедеонова был назначен Сабуров. Тогда же возобновили мой контракт; жалованье осталось тоже — 600 рублей, 5 рублей поспектакльной платы и бенефис.

Я стала подумывать как бы приобрести для моего бенефиса оперу «Трубадур» и на мое счастье узнала, что перевод «Трубадура» на русский язык сделан уже Рудневым в Москве. Достав его, я начала разучивать партию Азучены. В это время, как раз меня командировали на месяц в Москву, где в русской опере был большой недостаток в певицах. Я пробыла там гораздо более срока моей командировки и так как в это время там поставили «Трубадура», то я и пела Азучену.

«Трубадур» на русском языке произвел в Москве громадное впечатление. Рецензии были самые лестные. Между прочим много говорили о типе, который я придала Азучене. В этом мне также много помогла моя заграничная поездка. Надо заметить, что до отъезда еще моего за границу, Азучену играла в Петербурге в итальянской опере Демерик-ля-Блаш. Публика восторгалась ею и, вероятно, я старалась бы подражать ей и гримировалась бы также, если бы не случай, который дал мне повод обдумать тип Азучены поглубже.

Как раз накануне приезда моего в Париж, шел «Трубадур» и Азучену пела Демерик-ля-Блаш. Газеты, к удивлению моему, разнесли в пух и прах тип, который она придала Азучене. Нельзя было не согласиться с мнением рецензентов, что никогда Азучена не могла быть такою, какою Демерик-ля-Блаш представляла ее. Главным образом, она не должна быть так загримирована; Азучена не должна была быть такой старой, такой дрожащей. Все эти замечания я приняла к сведению и стала обдумывать эту роль. Тщательно прочитав либретто, я обратила внимание на то, что граф Луно, спрашивая цыганку, говорит: «15 лет тому назад было событие». Соображаясь с этим, рецензенты были конечно правы, что цыганке этой самое большое могло быть 40, 45 лет, а не 80, как изображала ее Демерик-ля-Блаш. На этом основании, я создала тип энергичной цыганки, смуглой и с черными волосами, женщины еще в полной силе. Когда известный итальянский певец Тамберлик увидал меня в этой роли, то назвал меня «королевой Азучен».

Во время пребывания моего в Москве, в Петербурге сгорел цирк, в котором давались оперы, так что, когда я приехала в Петербург, оперы шли только в Александринском театре.

Имев в Москве такой громадный успех в роли Азучены, я просила нового директора, чтобы в мой бенефис поставили в Петербурге «Трубадура>. Директор разрешил, приказал распорядиться о высылке из Москвы нот с переводом всех партий; но, благодаря Федорову, вышло так, что нот не высылали очень долго. Тогда, предвидя что по этому поводу возникнуть еще большие интриги, я попросила мужа съездить в Москву. Ему дана была бумага на получение нот от дирекции, в том предположении, что ноты уже написаны. Оказалось, что не только ноты не написаны, но там ничего даже не знают об этом. Чтобы подвинуть дело, муж мой заплатил за все и через неделю привез все партии. Федоров был не мало удивлен этим сюрпризом. Но делать нечего, роли раздаются. Вдруг начальник репертуара заявляет, что партию графа Луно играть некому. Я же, проученная бесконечными интригами, предвидела это и раньше еще позаботилась об артисте на эту роль, именно предложила ее певцу Гумбину, который с удовольствием взял на себя роль графа Луно.

Еду к директору, объясняю ему все и говорю о Гумбине. Директор был очень рад за меня. Приискание графа Луно устранилось. Назначают репетиции на сцене Александринского театра. Начинают устраивать декорации; все, кажется, идет хорошо. Но мне все не верится, чуется что-то не ладное, — оно так и вышло.

Декоратор, конечно подговоренный, объявляет, что у него нет декораций, подходящих для постановки «Трубадура». Услыхав это, я бросилась к директору с словами: «Ваше превосходительство, я вам говорила, что «Трубадур» не пойдет, и «Трубадур» не идет!» Он так был удивлен этим, что соскочил с места. — «Почему?» — спрашивает он. Я объяснила ему, что декоратор не находит подходящих декораций. Директор страшно рассердился. — «Поезжайте домой. «Трубадур» будет идти», — сказал он. Затем призывает к себе декоратора и задает ему два вопроса: почему не может идти «Трубадур» и сколько лет служит декоратор при театре? На первый вопрос ответ уже известен, на второй декоратор отвечал: 18 лет. Тогда директор приказал ему: «Декорации найти, заменить требуемое чем-нибудь подходящим, где нужно сад, там русский огород, где дворец — избу, где тюрьму — что хотите поставьте, но чтобы «Трубадур» шел, иначе получите отставку без пенсии».

После такого энергичного приказания нашлось все. Для первого раза и для Александринского театра опера поставлена была отлично и имела большой успех. Рецензенты превозносили меня; так, например, Толстой Ростислав, критик из тех, которые говорили обо мне прежде, что я способна петь только русские песни, разбирая мое пение и мою игру в «Трубадуре» говорил: «Я беру мои слова назад и извиняюсь перед этой артисткой». Похвалам его не было конца. «Артистка эта, — говорит он, — долго искала оплот и, наконец, твердой ногой стала на него; чтобы так исполнить Азучену, выше нельзя идти в оперном искусстве».