— Прощай!
Он вскочил, изумленно уставился на нее, все внутренности будто оборвались и разом ухнули в кипяток:
— Э-э… Как — прощай? В каком смысле?..
— В таком… Я ухожу…
— Куда?..
— Ухожу и все! Разлюбила я тебя. Тоже мне, гений — одиночка… Бывай… — она помахала рукой и шмыгнула в дверь.
Он догнал ее возле входной двери, обхватил сзади, мягко стараясь удержать, но она резко вырвалась, оттолкнула его, зашипела злобно:
— Отцепись! — и выскочила на улицу.
Он не побежал за ней, совсем глупо было бы выяснять отношения на глазах у толпы людей, как раз в бассейн густо шли обладатели платных абонементов. Он медленно вернулся в слесарку, сел на диван, машинально достал рукопись из сумки, но строчки плясали перед глазами, смысл ускользал.
Снова накатила жуткая, звериная, непереносимая тоска. Наверное, от такой тоски волки воют на луну черными осенними ночами… Дня три он был сам не свой, опять не спал ночами, опять было ощущение, будто в кишках засел острый зазубренный крючок, и кто-то плавно, ненавязчиво, но и, не ослабевая натяга, тянул за невидимую леску. Он пришел в литобъединение, тихонько сидел на своем месте, не ввязывался в разговоры. Люся тоже была здесь, сидела, уставясь в пол, и грызла ногти. В перерыве вместе со всеми курила в курилке, чему-то смеялась, Павел видел ее через открытую дверь, и было ему невыносимо больно. Мучительно жаль было того, что она больше не будет извиваться под ним, сладострастно стонать и шептать слова любви горячечным шепотом…
Когда расходились, она, будто ненароком, оказалась возле Павла. Он шел, сосредоточенно уставясь в снег под ногами, и с замиранием сердца ждал, что будет дальше. Она вдруг жалобно сказала:
— Мне плохо и тоскливо без тебя…
— Ты же попрощалась насовсем… — обронил он сумрачно.
— Не знаю, что на меня нашло… Паша, ну я вдруг разом тебя разлюбила! У тебя разве так не бывало?
— Я слабый человек, у меня так не бывало… — Уж если я полюблю, то полюблю навек… — он вдруг осекся, поймав себя на том, что говорит об Ольге, но при этом страстно и самозабвенно любит и Люсю.
Черт! Разве так бывает? Мысль мелькнула и исчезла, оставив неприятное ощущение раздвоенности. Люся после паузы вновь заговорила:
— Я вдруг подумала, что у нас с тобой ничего хорошего не получится, и решила порвать, сразу и насовсем. А то потом, боюсь, уже не получится…
— Зачем же рвать то, что фактически еще и не начиналось? — промямлил он нерешительно. — Тебе же хорошо было со мной? Зачем же нарочно делать себе плохо?
— Я не знаю… — протянула она растерянно, и вдруг, не обращая внимания на редких прохожих, прильнула к нему и потянулась губами к его губам.
Потом были еще недели две или три какого-то горячечного безумия. Павел не понимал, что с ним, он будто жил последние дни, до безумия хотелось испить все до капли, и каждый день казался последним. Потому что на Люсю находило частенько; она становилась рассеянной, даже, на его взгляд, нарочито рассеянной, отвечала невпопад, иногда на долго замолкала. Когда он спрашивал, что случилось, она с нарочитой беззаботностью отвечала, что все хорошо, все отлично, и что она безумно счастлива. Но как-то ей так ловко удавалось показать всем своим видом, нарочито бодрым тоном, что вовсе не все хорошо, а даже наоборот, что за ближайшим углом стоят не менее пятерых убийц с веревками, ножами и мешками, чтобы ее несчастную убить, зарезать, сунуть в мешок и утопить. Но она не хочет об этом говорить своему любимому, чтобы его лишний раз не нервировать.
Этот кошмар для Павла тянулся больше года; Люся "уходила от него навсегда" раза по два-три в месяц. При этом каждый «уход» сопровождался бурными сценами, иногда прямо на собраниях литобъединения. Это всегда начиналось неожиданно для Павла: Люся могла прийти с ним на какую-нибудь пирушку, и вдруг ни с того ни с сего начать в буквальном смысле вешаться на кого-нибудь другого, или липнуть. Короче говоря, выглядело это всегда мерзко, к тому же она тут же начинала всячески демонстрировать свое пренебрежение к нему, оскорбляла, и всем жаловалась, что он ее непременно убьет, если ее не проводит кто-нибудь домой. Естественно, у ее нового избранника хвост распускался, как у павлина и на Павла он тут же начинал смотреть волком. Каждый раз, когда она начинала прощаться навсегда, у Павла все внутри обрывалось, он не спал несколько ночей подряд, пока она вновь не возвращалась, притихшая и благостная. Еще болезненнее он переносил унижения, которым она его время от времени подвергала прилюдно, хотелось биться головой о стену, или ее придушить.
После года дрессировки Павел было уже научился спокойно переживать ее "уходы навсегда", но однажды, после очередного прощания, она вдруг явилась на следующее же его дежурство. Села на свое любимое место в уголке дивана, закурила. Павел невозмутимо ждал, даже с некоторым любопытством, как она начнет обосновывать свое очередное возвращение, и как будет оправдывать предшествующий "уход навсегда". Но она вдруг ровным и холодным тоном сообщила:
— Меня отчим изнасиловал…
— Ка-ак?! — Павла будто током по кишкам садануло.
Задыхаясь, он смотрел на нее, не в силах слова вымолвить и из самой глубины души поднималась волна жалости и нежности. Она вымученно улыбнулась, пожала одним плечом и сосредоточенно затянулась.
— Я к тебе пришла потому, что мне не к кому больше идти. Мать узнает — убьет меня… И некому за меня заступиться…
Павел вскочил, вскричал:
— Да если только в этом дело, я прямо сейчас пойду и морду ему набью!
Она вдруг брезгливо поморщилась:
— Ну, чего ты так расстроился? Не совсем он меня изнасиловал… Не справился… Я сказала, что матери все расскажу, если он мне шубу не купит. Он мне ее в тот же день купил. Из-за этого мать сама что-то заподозрила, но расспрашивать не стала, а предложила мне переселиться в бабушкину квартиру. Так что, через пару дней прошу в гости…
Павел облегченно вздохнул, рассмеялся:
— Ну и шутки у тебя…
— Какие уж тут шутки… — она ткнула окурок в банку и принялась деловито стягивать с себя свитер.
Следующие две недели прошли безмятежно. Правда, Люся перестала появляться в бассейне, зато к ней запросто можно было прийти домой. Как-то Павел привычным маршрутом прибыл на седьмой этаж «малосемейки» с бутылкой вина и закуской, доступной его зарплате. На диване, свидетеле десятка безумных ночей, сидел по-турецки Игнат Баринов. Люся сидела рядом в кресле, благостно смоля сигаретку. Павел выложил закуску, откупорил бутылку с вином, которую они неспешно, в молчании распили на троих. Поскольку выпивка быстро кончилась, он ждал, что Игнат соберется и уйдет, но он не проявлял ни малейшего желания слезать с дивана. В конце концов, Павел дождался момента, когда Люся пошла на кухню, заваривать кофе, пошел за ней, встал рядом у печки, сказал:
— Время позднее, намекни Игнату, что пора расходиться…
Она, томно поглядывая на него невинными глазками, ответствовала:
— А почему это Игнат должен уходить?
— Как это?!. — опешил он.
— Видишь ли, Паша… — раздумчиво затянула она, — я поняла, что ты мне не пара. Ты бездарь и графоман, мне совсем не интересно с тобой. Я ухожу к нему…
Павла будто волной кипятка обдало; обида, унижение, темная злоба, все вместе смешалось, тьма затопила разум, бешено захотелось врезать ей кулаком по детски невинному личику, а потом выбросить в окно Игната. Но тут же, будто электричество от него отключили, навалилась обморочная слабость, воля, будто кисель из разбитой чашки, растеклась в мерзкое, вязкое отчаяние. Он тихо промямлил:
— Как же так?.. Я же люблю тебя… — в этот момент он и сам этому верил.
— А я тебя больше не люблю! Он гений! Настоящий поэт; горячий, безрассудный… А ты холодный, рассудительный, расчетливый, как Гобсек…
Прихватив кофейник и две чашки, она направилась в комнату, равнодушно обойдя Павла. Придя в себя, он вернулся в комнату. Игнат с Люсей пили кофе, подчеркнуто игнорируя Павла, в полголоса обмениваясь какими-то «умными» фразами о поэтическом творчестве. Чувствуя себя оплеванным с головы до пят, Павел сидел в кресле и не знал, как поступить. Он понимал умом, что надо уходить, но вот так просто подняться и уйти — у него не было сил. Игнат изредка бросал на него победные взгляды.