4

Аудитория находилась в одном из новых зданий, светлое вытянутое в длину помещение со вставленным в алюминиевую раму окном во всю стену. К лекторской кафедре были обращены восемь рядов кресел, по десять в каждом ряду, изготовленных из серого металла, с удлиненным правым подлокотником, изогнутым влево и в этой части раздающимся в довольно широкую панельку, заменяющую стол.

Он сидел на самом последнем ряду, во втором кресле от окна. Соседнее место слева, кресло у самого окна, сейчас пустое, было её местом. Это была первое утреннее занятие, ежедневная лекция по социологии; единственное их совместное занятие в этом семестре. Голос лектора монотонно гудел в прогретом солнцем воздухе аудитории.

Уж сегодня-то она могла бы сделать усилие, чтоб придти вовремя. Она что, не понимает, каково ему здесь приходится быть в подвешенном состоянии? Рай или ад. Безграничное счастье или такая беспросветность, о которой даже не хочется думать. Он посмотрел на часы: 9.08. Чёрт бы её побрал.

Он попробовал переменить позу. Пальцы его нервно теребили цепочку ключей. Он уставился на спину девушки, сидящей перед ним, начал считать горошинки на её блузке.

Дверь на другом конце аудитории тихонько открылась. Его взгляд непроизвольно метнулся в ту сторону.

Вид её был ужасен. Румяна, положенные таким толстым слоем, будто это была краска, только подчеркивали мучнистую бледность опухшего лица. Под глазами лежали синие круги. Она взглянула на него, прикрывая за собой дверь, и едва заметно покачала головой.

Господи! Он опустил глаза, ничего перед собой не видя. Он слышал, как она обошла его сзади и скользнула в своё кресло. Как она поставила книги на пол между их сиденьями, заскрипела пером ручки по бумаге и потом, в конце концов, вырвала страницу из скреплённой спиралью тетрадки.

Он повернулся к ней. В протянутой к нему руке она держала сложенный листок разлинованной в голубую полоску бумаги. Широко открытые глаза её смотрели на него выжидающе, в упор.

Он взял бумагу и развернул её у себя на коленях:

На секунду он закрыл глаза, потом снова их открыл и повернулся к ней, без всякого выражения на лице. Её губы дрогнули в нервной улыбке. Он попытался тоже улыбнуться в ответ, но почувствовал, что не может. Вместо этого уткнулся взглядом опять в записку, которую продолжал держать в руке. Сложил бумагу пополам, потом – ещё раз, ещё и ещё, пока она не превратилась в плотный комок, который он сунул себе в карман. Затем, крепко сцепив между собой пальцы рук, уставился вперёд, на лектора.

Несколько минут спустя он всё-таки повернулся к Дороти и, ободряюще улыбнувшись ей, одними губами прошептал: «Не волнуйся».

В 9.55 прозвенел звонок, и они вышли из аудитории вместе с другими студентами, хохочущими, пихающими друг друга, жалующимися на то, что скоро начнутся экзамены, а не все работы сданы, и придётся отложить свиданья. На улице они сошли с дорожки, на которой толпился народ, в тень, отбрасываемую учебным корпусом.

На щеках Дороти понемногу снова начал проступать румянец. Она заговорила торопливо:

– Всё устроится. Я знаю. Тебе не придётся бросать учёбу. Правительство увеличит тебе пособие, так ведь? Когда у тебя будет жена?

– Сто пять в месяц. – Он не смог сдержать брюзгливую нотку в голосе.

– Другие ухитряются как-то прожить на такие деньги – например, в трейлерном лагере. Мы тоже сумеем.

Он положил свои учебники на траву. Важно было выгадать сейчас время, время для того, чтобы всё обдумать. Он боялся, что коленки у него начнут трястись. Улыбаясь, взял её за плечи.

– Молодец. Только ни о чём не волнуйся. – Он перевёл дыхание. – В пятницу после обеда мы пойдем в Муниципалитет…

– В пятницу?

– Малышка, сегодня вторник. Три дня нас не убьют.

– Я думала, мы пойдём сегодня.

Он перебирал пальцами воротник её пальто.

– Дорри, сегодня мы не можем. Будь практичной. Нам о стольком надо позаботиться. Мне сперва надо сделать анализ крови. Всё равно ведь придётся. И потом, если мы распишемся в пятницу, то уикенд у нас будет вроде как медовый месяц. Я закажу номер в отеле «Нью-Вашингтон»…

Она нахмурилась нерешительно.

– Ну какая разница – сейчас или через три дня?

– Наверно, ты прав, – вздохнула она.

– Моя Малышка…

Она прикоснулась к его руке.

– Конечно, это всё не так, как мы хотели, но ты всё равно счастлив, да?

– Ну о чём ты беспокоишься? Послушай, деньги не так уж важны. Я думал, что это напугает тебя…

Её глаза светились признательностью.

Он посмотрел на свои часы:

– У тебя занятие в десять, да?

– Solamente el Espanol.[5] Я могу его пропустить.

– Не надо. У нас ещё найдутся посерьёзнее причины, чтоб пропускать утренние занятия. – Она сжала его руку. – Увидимся в восемь, – продолжал он. – У скамейки. – Неохотно она направилась прочь. – Постой, Дорри…

– Да?

– Ты ведь не говорила ничего сестре, да?

– Эллен? Нет.

– Хорошо, пока лучше не надо. Пока мы не распишемся.

– Я думала сначала сказать ей. Мы ведь так дружили. Мне не хочется ничего от неё скрывать…

– И это при том, что вот уже два года она такая противная?..

– Она не противная!

– Ты сама так её называла. Ладно, с неё станется всё рассказать отцу. А он может нам помешать…

– Как?

– Не знаю. Попробовать-то он может? Может.

– Хорошо. Ты опять прав.

– Мы скажем ей потом, сразу же. Всем расскажем.

– Хорошо. – Она ещё раз улыбнулась и уже через секунду шагала по залитой солнцем дорожке, её волосы светились золотом в его лучах. Он провожал её взглядом, пока она не скрылась за углом здания. Потом взял учебники с травы и двинулся в противоположном направлении. Визг резко тормознувшей где-то рядом машины заставил его вздрогнуть. Это было так похоже на крик птиц в джунглях.

Даже не задумываясь о том, что делает, он решил прогулять остальные занятия в этот день. Он прошёл весь городок насквозь и спустился к реке, казавшейся не голубой, а мутновато-коричневой. Облокотившись на выкрашенные черной краской перила моста Мортон-Стрит и закурив сигарету, он смотрел на воду внизу.

Так-то вот. Всё равно дилемма никуда от него не девалась. Обступила со всех сторон, как… как вот этот мутный поток, плещущий о быки моста. Женись на ней или уходи. Жена, ребёнок и ни цента денег. Или всё время быть в бегах от её папочки. «Вы меня не знаете, сэр. Меня зовут Лео Кингшип. Я хотел бы поговорить с вами о том парне, которого вы только что взяли на работу…» Или: «…парне, что ухаживает за вашей дочерью. Думаю, вам будет интересно…» И что тогда? Куда ему деваться – домой, на родину? Он представил свою мать. Годы самодовольной гордости за него, покровительственных насмешек над соседскими детьми, и что же – она видит его продавцом галантерейного магазина, и не на лето, а на всю жизнь. Или на какой-нибудь вонючей фабрике! Отец не оправдал её надежд, и её любовь к нему прямо на глазах перегорела в горечь и презрение. Что тогда остаётся ему? Людская молва за спиной. О, Иисусе! Почему эти проклятые пилюли не убили девчонку?

Если бы он мог уговорить её лечь на операцию. Но нет, она твёрдо решила выйти за него замуж, и хоть на колени стань перед ней, сначала-то она всё равно посоветуется с Эллен – стоит ли идти на такой риск. И потом, где взять такие деньги? А если, скажем, что случится, ну, положим, она умрёт. Тут уж ему не выкрутиться, он ведь за эту операцию хлопотал. То есть, с чего начали, к тому и пришли, – уж тут папаша его в покое не оставит. От её смерти никакого проку.

Да, если она та́к умрёт.

Сердечко было выцарапано на чёрной краске перил, с инициалами по обе стороны от пронзающей его стрелы. Он склонился к рисунку, колупая его ногтем, пытаясь прогнать одну неотступную мысль. В царапинах в разрезе были представлены положенные друг на друга слои краски: чёрный, оранжевый, чёрный, оранжевый, чёрный, оранжевый. Это напоминало рисунки горных пластов в учебнике по геологии. Летописи былых времён.