И действительно, окно осветилось; затем оно открылась, и кто-то закрыл ставни, в которые мы собирались постучать в ночном молчании. Это были дощатые ставни, горизонтальные, поставленные косо таким образом, чтобы отражать лучи света. Но в них недоставало двух дощечек в середине, и потому образовывался прямой просвет шириной двадцать — двадцать пять сантиметров.

Прошли долгие минуты.

— Они сделали перерыв, — сказал лейтенант, к числу достоинств которого терпение явно не относилось.

— Сейчас начнут, — спокойно ответил его подчиненный.

Я взглянул на светящиеся стрелки моих часов; было без двух минут девять. Затем повернул голову на северо-восток и осмотрел горизонт. И там, на немецкой стороне, я увидел непрерывно горящий огонь: был он далеко или близко? Если свет горит ночью, это трудно определить…

Мои сомнения испарялись все сильнее. Но когда три минуты спустя, в нескольких шагах перед нами, в светящейся полоске просвета внезапно много раз подряд свет гас и появлялся, я больше не мог удержаться. Все ясно, сигналы там шли в определенном темпе, возможно, на азбуке Морзе, которую я к несчастью не знал.

Я схватил лестницу за один конец, сержант ее поднял за другой и медленно, очень осторожно, мы поставили ее под окном. Поднять ее бесшумно было не легко. Она была немного коротковата, но я смог легко переставить одну из нижних дощечек и того, что я увидел тогда, было мне достаточно.

Я спустился тотчас же.

— Итак? — шепнул Пиктон.

— Вам надо самим взглянуть, господин лейтенант. Поднимите немного вторую дощечку и, смотря с правой стороны, вы все увидите очень хорошо.

Он болезненно поднялся.

Но вскоре он дал знак рукой и спустился с тысячей предосторожностей.

— Итак, — сказал я, — когда он спустился с нижней дощечки, что же вы об этом думаете?

— Я скажу, что эти хороводы выводят меня из себя! Этого нельзя позволять.

В это время сержант проворно поднимался; это был один из крестьян без возраста, прожаренный на солнце, задубевший, морщинистый, но его ноги и руки сохранили всю гибкость молодости.

Он посмотрел, спустился и хлопнул себя по бедру: — Черт, вот так дела! Надо было прийти в такую деревню, чтобы это увидеть!

Затем он добавил философски: — Как по мне, лучше пусть будет так, чем если бы они оказались шпионами.

То, что мы увидели, оказалось совсем простым. В доме была одна очень большая комната, где жила вся семья — пятеро взрослых и четверо детей. Большой круглый стол, который обычно стоял в центре комнаты, теперь был сдвинут в угол, и его место занял табурет высотой примерно 30 сантиметров, на котором стояла зажженная керосиновая лампа. Пока взрослые, сидя на стульях и перебирая пальцами четки, читали вечернюю молитву, четверо сорванцов плясали в ночных рубашках вокруг табурета с лампой. Когда они по очереди пробегали перед лампой, то при взгляде снаружи в просвете ставней создавалось впечатление, будто свет то гаснет, то зажигается с примерно равными интервалами, что и вызвало наши подозрения.

Мы возвращались молча, лейтенант чувствовал себя уязвленным, а сержант был разочарован, вероятно, потому что рассчитывал в случае, если это оказались бы настоящие шпионы, получить нашивки аджюдана или отпуск.

Я же совершенно успокоился; но, несмотря на ночь, я чувствовал озабоченность, хандру, как говорят в Лионе, и тут внезапно вспомнил один настоящий шпионский случай, совершенно похожий на этот. Приближаясь и отходя на шаг от окна, пока лампа стояла на полу, предатель подавал сигналы самолету, прилетавшему каждый вечер. Больше я не мог уснуть.

На следующее утро я зашел к кюре после мессы:

— Что вы думаете о семье Шрей, господин аббат? Эти люди действительно набожны? Как вы думаете, они исправно молятся каждый вечер?

— Ну, конечно, почти все мои прихожане очень религиозны, — ответил он и выпрямился не без гордости.

От кюре я сразу отправился к майору де Жерикуру. Он принял меня с улыбкой.

— Ну, видите, — сказал он, — все оказалось совсем просто, мы имели дело с честными людьми. Нет ничего подозрительного.

— Нет, господин майор, правильнее сказать, это не кажется подозрительным. Потому что дом этот превосходно расположен, и из этого проклятого окна действительно открывается слишком широкий вид.

— Ну, так что же?

— Ну, я предпочел бы, чтобы это окно замуровали, так же как и слуховое окошко на чердаке.

— Хорошо, замуровывайте.

В тот же день Каваньетто заделал двойной перегородкой из кирпича, песка и портландцемента оба отверстия на этой стене — на чердаке и в комнате, не трогая окна, выходившего во двор, и все остались довольны. Я еще несколько раз понаблюдал за домом, но теперь ничего не было видно.

Несколько недель спустя капитан вызвал меня во второй раз и направил к капитану Боранже.

Некоторые из моих солдат, — сказал он мне, — утверждают, что слышали какие-то звонки в гостинице «Беля лошадь», иногда у конюшни, иногда из подвала. Это их официальные показания. Факт установлен, дело за объяснением. Я сам несколько раз проходил у конюшни и слышал звонок.

— Если вы это слышали, господин капитан!

— Да, но это было среди всех прочих вечерних звуков.

Когда спустилась ночь, мы с капитаном Боранже отправились к гостинице и спрятались в засаде за конюшней. Немного позже мы действительно услышали довольно громкий и недолгий звонок, который будто бы исходил из-под земли.

Гостиница была построена на краю маленькой площади и отделялась от соседних домов проходами справа и слева шириной примерно по четыре метра. Позади гостиницы был небольшой двор, с одной стороны полностью ограниченный пристройкой, служившей конюшней, крытой ригой и хлевом. Немного дальше напротив конюшни была дверь, за ней несколько ступенек, по которым можно было спуститься в подвал. Выходящие во двор окна были тщательно закрыты и завешены.

Звонок повторился во второй раз, и я сам заметил, что звук похож на тонкий человеческий голос.

Я тотчас же отправился на поиски моего агента Витторио. Как только я ему рассказал эту историю, он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Так вы не знаете? — спросил он.

— Нет, не знаю, но я сам слышал этот звук.

Он одолжил мне старый пиджак, полотняные брюки, цветной галстук, тяжелые башмаки, повязал повязку на левый глаз, и мы пошли, чтобы занять местечко в том углу зала, где уже сидело полно солдат из территориальных войск. Кельнерша, неряшливая тетка, толстая и опухшая, обслуживала посетителей, а за прилавком стоял пономарь, которого, казалось, не пугало злословие пьянчуг и распутников из числа его клиентуры. Никто тут меня не узнал. Эти южане крепко выпивали; вино из нарбоннского винограда «арамон» текло рекой и толстая кельнерша не прекращала наполнять стаканы.

Другая категория посетителей теснилась у прилавка, с бидонами в руке и время от времени пономарь нырял в погребок по лестнице, проделанной прямо в самом зале. Его отсутствия бывали достаточно долгими, и два раза был слышен звонок.

На следующий день командующий одобрил мой план: вначале раскрыть тайну, затем поразить воображение войск, чтобы нас, лотарингца де Жерикура и меня, не обвинили в «покровительству предательству эльзасцев» — словами Пиктона.

Я предложил следующее: ровно в полночь поднять по тревоге роту этого господина, окружить площадь и выкопать вокруг «Белой Лошади» как можно широкий и глубокий ров.

Так и было сделано. Когда рота Пиктона в походной форме, с ранцами на спине, прибыла к полуночи на место, а ее командир узнал, ради чего его вызвали, он неимоверно разозлился.

— И именно ради этого вы подняли меня по тревоге посреди ночи!

— Простите! Ради этого, ради этого! Но это очень серьезно, господин лейтенант, — возразил я ему с самым серьезным видом, — прямая связь с врагом, подумайте об этом!

— Я понимаю, но зачем вам целая рота!

Посмотрим, посмотрим! — сказал тогда майор де Жерикур, выходя из тени, — это именно я отдал приказ. Расположите всех ваших солдат вокруг площади. Не впускайте, и не выпускайте ни одного человека — будь-то гражданский или военный. Прикажите выкопать траншеи с каждой стороны отеля. Зажгите побольше фонарей, чтобы солдаты хорошо увидели то, что они делают и остерегались плохой электропроводки! Теперь будите хозяев гостиницы.