В 1945 году И. Берлину было всего 36 лет, а А.А. — 56. Реален ли какой-то его роман со стареющей женщиной? И. Берлин, если судить по его воспоминаниям, вряд ли испытывал к А.А. особенные чувства. В 1945 г. он побывал в Ленинграде в Фонтанном доме. Свой визит он описывает безо всяких сантиментов: «По крутой, темной лестнице мы взобрались на верхний этаж, и нас ввели в комнату Ахматовой, бедно обставленную, — я подумал, что, видимо, все из нее было вынесено во время блокады — украдено или же продано; там оставались только маленький стол, три-четыре стула, деревянный сундук, софа и возле не топящейся печи — рисунок Модильяни. Величественная седая дама с белой шалью на плечах медленно поднялась нам навстречу». Начался длинный, неторопливый, сухо-официальный разговор. И. Берлин пишет, что «испытывал неловкость от ее холодноватой, чуть ли не царственной манеры держаться»222.

Причины подобного поведения нам ясны. Вспомним реальную ситуацию. Лев совсем недавно вышел из лагеря. А.А. всего боится (даже до Постановления ЦК), она и через три года после визита Берлина побоялась прийти на защиту Льва Николаевича, чтобы «оплеванная персона», как она о себе говорила, не повредила сыну. И в это время ее так «подставляют»! В 1956 году, когда И. Берлин вновь приехал в СССР, они не встретились; причиной была боязнь А.А. за Лёву223.

«Вдруг мне послышалось, — продолжает свой рассказ о визите к А.А. Исайя Берлин, — будто кто-то окликает меня со двора по имени. Сначала я не придал этому значения, но крики становились все громче, и слово «Исайя» было явственно различимо. Я подошел к окну, выглянул вниз и увидел человека, в котором узнал Рандольфа Черчилля. Он стоял посредине двора и, как подвыпивший старшекурсник, выкрикивал мое имя... Я опрометью ринулся вниз. Моей единственной мыслью было не допустить его в комнату»224. Это удалось сделать.

Берлин подозревал, что за Рандольфом Черчиллем, вероятно, следили. «Эта злополучная история, — пишет он, — породила в Ленинграде нелепые слухи о том, что сюда явилась иностранная делегация — уговаривать Ахматову покинуть Россию, что Уинстон Черчилль — давнишний почитатель ее творчества — выслал специальный самолет, чтобы увезти Ахматову в Англию, и тому подобное»225.

Берлин увел Рандольфа и вернулся к А.А. лишь вечером. Разговор пошел уже откровеннее; она даже читала свои стихи, вплоть до «Реквиема». Правда, она обозначила «рубеж» между собой и гостем, сказав: «Вы приехали оттуда, где живут люди...»226 Поздно вечером пришел домой Л.Н. «Было очевидно, — пишет Берлин, — что мать и сын относятся друг к другу с величайшей нежностью»227.

Жили в ту пору А.А. и Л.Н. бедно. Памятной ночью Л.Н. мог предложить иноземному гостю лишь вареную картошку — больше у них ничего не было. Лев работал пожарником, правда, не где-нибудь, а в Институте востоковедения АН СССР. А.А. еще печаталась понемногу (до августа 1946 г.), и все-таки жили очень бедно.

В апреле 1946 г. Л.Н. удалось поступить в аспирантуру ИВАНа. Это был скорее поиск «крыши» — места, где можно защитить диссертацию опальному историку, поскольку академические учреждения были менее политизированы, чем вузы. Однако это «неполитизированное» учреждение оказалось страшным, и отнюдь не по науке, а по доносам; формула Л.Н. «ученые сажали ученых» родилась, по-видимому, тогда.

Об этом он поминает многократно в письмах из лагеря (1950–1956 гг.). Так, в 1954 г. Л.Н. писал: «Моя опала началась еще в 1946 г. — там и есть корень зла. Настоящей причины моего бедствия не знаю, но предполагаю, что оно началось в стенах ИВАНа, и сидящие в Академии бездарники определенно старались избавиться от меня, хотя бы путем самых фантастических и клеветнических измышлений. Они имели к тому же связи, и все завертелось».

Завертелось, и с успехом для них. Матери он писал позже: «Вспомни бесцельные усилия в 1947–48 гг., когда надо мной вообще никаких обвинений не висело, а меня выгнали отовсюду». Выгнали его из аспирантуры в декабре 1947 г. явно досрочно, при готовой-то диссертации, которая была признана в официальном отзыве вполне готовой к защите. Больше того, уже были отзывы члена-корреспондента АН СССР А. Якубовского и профессора М. И. Артамонова на книгу «Политическая история Первого Тюркского каганата», отзывы сверхположителъные. Л.Н. был в панике, что с ним было редко. Он пишет отчаянное заявление-рапорт академику В. В. Струве, а затем еще «выше» — академику И. И. Мещанинову. Последнему он писал: «Довожу до Вашего сведения, что в комиссию по переаттестации аспирантов в Институт Востоковедения представлены обо мне неверные данные, вследствие чего комиссия, как мне стало известно, решила меня отчислить. Это решение крайне несправедливо, т. к. я своевременно выполняю все обязательства, взятые на себя по плану. Прошу Вас вмешаться и дать мне возможность работать». Но все было напрасно.

Если бы не визит Л.Н. к А. А. Вознесенскому, то эту готовую (диссертацию защищать было бы просто негде. На добрых людей Л.Н. везло, притягивались они к нему, как магнитом. У ректора была симпатичная и очень умная секретарша — Маргарита Семеновна Панфилова, боготворившая своего шефа. Работала еще с Саратова и в какой-то момент оказалась соученицей Л.Н. на истфаке. Она без промедлений доложила шефу о просьбе Л.Н. принять его228. В результате, состоялся тот самый разговор, определивший «оформление» Л.Н. как ученого.

Маргарита Семеновна после ареста А.А. Вознесенского была тоже наказана — «спущена» секретаршей к нам на геофак. Только много позже, когда «пыль улеглась», она вернулась в ректорат и проработала там вплоть до 80-х гг. Есть такие редкие люди, которые, не будучи начальством, определяют нравственный климат учреждения, они настроены на Добро, на Справедливость. Это чувствовал каждый, кто проходил через приемную ректората. Когда в 1995 г. М. С. Панфилова умерла, проститься с ней приехало и нынешнее, и прошлое руководство университета.

Итак, после всех коллизий диссертация Л.Н. все-таки была поставлена на защиту. Но денег не прибавилось. Анна Андреевна после удара августа 46-го «подпитывалась» только переводами стихов. Хорошо знавший Л.Н. писатель Дмитрий Балашов писал впоследствии, что «многие переводы с восточных языков, изданные под именем Анны Ахматовой, выполнял ее сын»229.

В 1948 г. Лев уезжает в Горно-Алтайскую археологическую экспедицию. Конечно, важно было заработать (хотя платили археологам и тогда нищенски), но для него не менее важен был всемирно знаменитый объект исследования — каменные курганы Пазырык, и возможность поработать под руководством известного археолога Сергея Ивановича Ру-денко. Это была третья его экспедиция за четырехлетний «просвет»; до этого (в 1946 и 1947 гг.) он ездил в Юго-Подольскую экспедицию, которой руководил директор Эрмитажа профессор М. И. Артамонов.

О самой защите диссертации осталось мало воспоминаний. М. Л. Козырева писала: «Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы — и кто папа, и его мама, и откуда прибыл, и место работы. У обоих его оппонентов были какие-то дефекты речи, но Лев, который картавил гораздо сильнее их обоих, производил впечатление единственного четко и изящно говорившего... Помню, Лев Николаевич утверждал, что Тамерлан и какой-то еще восточный деспот жили в разное время, а его оппонент говорил, что — в одно, и в качестве доказательства ссылался на то, что их имена выбиты в хвалебных записях на одной скале. На это Лев Николаевич не моргнув глазом ответил: «Уважаемый оппонент не заметил там еще одной записи: «Вася + Люба = любовь». И все. Гомерический хохот»230. Даже в сложных ситуациях Л.Н. не терял чувства юмора.