Раздражала А.А. и сводная сестра Н. Гумилева — А. И. Сверчкова. По-видимому, разговоры с ней поручались П. Лукницкому. «А.А. дает мне руководящие указания», — отмечал он в дневнике90. В другом месте Лукницкий пишет: «А.А. про Сверчкову — когда она ушла — «Я ей дала 30 рублей... И она сейчас же стала уверять, что Н. С. любил меня всегда, что он говорил ей и т. д. Зачем это. Подумай, только 30 рублей нужно...»91

Может быть, Сверчкова была малоприятной, неумной женщиной (у нее были плохие отношения и с Лёвой), но на ней держался бюджет бежецкого очага. Анна Андреевна бывала подчас откровенно грубой и злопамятной. Даже по прошествии многих лет (в 60-х гг.), когда сводной сестры уже не было в живых, она в беглых неоконченных заметках писала: «Как можно придавать значение и вообще подпускать к священной теме (речь идет о Николае Гумилеве. — С. Л.) мещанку и кретинку А. И. Гумилеву, которая к тому же ничего не помнит не только про Н. Гумилева, но и про собственного мужа»92. Злобно, не похоже на А.А.? Удивительно и другое: нигде в разговорах А.А. не всплывает ее отношение к Анне Ивановне Гумилевой, на плечах которой держался все эти годы вообще весь дом, и нигде нет и намека на благодарность ей.

В декабре 1925 г. Лукницкий записал: «А.А. получила сегодня письмо из Бежецка. Деньги, которые она выслала (50 руб.), они, наконец, получили: сшили Лёве костюм и купили сапоги. В письме сообщают, что Лёва только что заболел, что у него 39° и что именно, еще не выяснено. А.А. сказала это с тревогой и очень обеспокоена этим»93. Анна Андреевна по этому поводу просила послать телеграмму в Бежецк, а вечер провела с тем же П. Лукницким, обсуждая гибель Сергея Есенина, которая ее очень взволновала94.

А.А. была очень внимательна к своему здоровью. Достаточно просмотреть записи П. Лукницкого о вполне нормальных днях Фонтанного дома, чтобы убедиться в этом: «Температура сегодня такая: утром — 36,9°, в 3 часа дня — 37,1°, в семь — 37,3°, в 9 часов вечера — 37,5°»95. Приходящие к Анне Андреевне гости, по словам Лукницкого, начинали разговор с ней с ее болезни96.

Много внимания уделяла А.А. здоровью своей собачки. Лукницкий записал: «Она (А.А.) очень огорчена болезнью Тапа — у него горячий нос, что-то на спине. Завтра А.А. отвезет его в больницу»97. Ей бы не в больницу с собачкой, а в поезд и к Лёве, смотришь, и жизнь была бы потом счастливее — не только славой поэта, но и сыном! Между тем она «захлопнула страшную дверь», как сама написала в «Бежецке». А почему, кстати, «страшную»? — за ней остался Лев. Не пришлось бы А.А. в самом конце жизни признать эти роковые ошибки 20-х гг. После многих лет «необщения» с сыном, она в 1966 г. в разговоре с Лидией Чуковской сообщила той «самую лучшую новость», которую она приберегла под конец: «Лёва был у Нины и сказал: „Хочу к маме“»98.

А.А. — не мой герой, но много раз по ходу сбора материалов и написания книги возникал вопрос: а почему никто и никогда не создал биографии Анны Ахматовой, нормальной, человеческой, а не поэтической? Ни работа П. Лукницкого в разных вариантах: авторском, парижском или в обработке Веры Лукницкой99, ни трехтомник Лидии Чуковской — «не в зачет». Ни то, ни другое — не биография, это скорее «цитатники» из А.А.; поучительные, интересные, но не биография.

Единственная (вот это и удивительно!) у нас в стране книга, претендующая на роль биографии, принадлежит англичанке Аманде Хейт, но это скорее автобиография100. Как замечал Ю. Г. Оксман, А.А. очень многое диктовала о себе и своей работе Аманде. Это скорее то, что хотела сама А.А. рассказать о своей жизни. По этому поводу вспоминаются ее же очень справедливые слова: «Страшно выговорить, но люди видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. Говорят «в основном» сами с собой и почти всегда отвечают себе самим, не слушая собеседника. На этом свойстве человеческой природы держится 90% чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбереженных сплетен»101. И еще: «Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии»102. Анна Андреевна, по-видимому, права. Но тогда как же быть с воспоминаниями П. Лукницкого, где почти все построено на «прямой речи»?

Счастьем для маленького Лёвы было то, что его добрым ангелом все эти смутные годы была бабушка — Анна Ивановна — изумительной доброты и ума человек. Она его выходила, вырастила и воспитала. Посмотрите на фотографию: открытое, красивое лицо. «А. И. была хороша собой — высокого роста, худощавая, с красивым овалом лица, правильными чертами и большими добрыми глазами; очень хорошо воспитанная и очень начитанная. Характера приятного: всегда всем довольная, уравновешенная, спокойная», — писала невестка — Анна Гумилева, жена Дмитрия Степановича, про свою свекровь.

Когда А.А. сказала Анне Ивановне, что разводится с Гумилевым, поставив условием, чтобы Лёва остался у нее в случае развода, Анна Ивановна вознегодовала, позвала Н. С. и заявила ему (тут же при А.А.): «Я тебе правду скажу. Лёву я больше Ани и больше тебя люблю»103. Это была не красивая фраза. Вся дальнейшая жизнь Анны Ивановны (до отъезда Лёвы в Ленинград) — самоотверженная и мудрая, заслоняющая мальчика от волнений и тягот окружающего, во многом враждебного мира — доказательство безмерной любви к Лёве104. Бабушка по мере сил старалась заменить внуку его родителей и все больше привязывалась к нему. Лев напоминал ей внешним обликом, повадками и рано проявившейся самостоятельностью погибшего сына. Не лез на глаза, не капризничал, сам легко находил для себя занятие. После школы один, обычно устроившись на леопардовой шкуре, которую Николай Степанович привез из Абиссинии, что-то рисовал или же играл в оловянных солдатиков105.

Сохранность этого маленького уютного мирка (библиотека, леопардовая шкура, тишина и покой) была заботой бабушки, и это было все труднее. С 1918 г., как уже говорилось, они жили в чужой снятой квартире. К тому же, не считая денег из Питера (а они поступали редко), единственным источником дохода была весьма скромная зарплата падчерицы Анны Ивановны — учительницы школы первой ступени. Они не голодали, хлеб был (провинция все же — не Питер), но уже картошка с льняным маслом казалась лакомством.

Школа была уже за пределами этого мирка. Там — открытая враждебность, учебники, отнятые у сироты («враги народа» — более позднее изобретение), серые, малоинтересные уроки... Все обучение было настолько низко по уровню, что, приехав в Ленинград, Лев вторично поступает в 9-й класс, чтобы иметь шанс поступить потом в институт.

На этом мрачном фоне был один светлый человек. Учитель с большой буквы, память о котором осталась у Л. Н. до конца дней: преподаватель обществоведения и литературы в старших классах железнодорожной школы Александр Михайлович Переслегин. О сложившихся отношениях, об их роли в формировании Л.Н. говорит его письмо, написанное в декабре 1968 г. к своему бежецкому учителю: «... Закончил третью часть моей «Степной трилогии» — «Поиски вымышленного царства», т. е. царства пресвитера Иоанна (861–1312). Получился скорее трактат, нежели монография, но так будет интереснее. И еще, сдал в журнал «Природа» огромную статью «Этнос и этногенез как явление природы». Приняли! И то, и другое родилось из наших бесед, когда Вы уделяли глупому мальчишке столько времени и внимания. С 1928 г. — моя мысль работала, будучи толкнута Вами. Сейчас я стар и в остром переутомлении от сверхнапряжений, но передо мной все чаще встают картины детства и Ваш светлый образ. Обнимаю Вас. Лёва»106.