Фамилия «Гумилев» была как лакмусовая бумажка, около нее все сразу проявлялись. А матушку, видимо, окружили и с фронта, и с тыла, с тем чтобы изолировать от Льва, и она его избегала. Она была умна, но и хитра: прекрасно понимала, что к чему, но выхода у нее не было. Она понимала: или ее должны посадить — а тогда смерть, ибо она была человек нездоровый, — или сына. И сын сидел: сперва за отца, за отцовскую фамилию, потом, после названного постановления, — за мать. Кстати Лев рассказывал, что Анна Андреевна предупредила его о готовящемся аресте в начале 1949 года. Выходит, она знала, кто-то ее информировал. А когда уже в 1956 году Лев вернулся из лагеря, он приехал в Москву, к Ардовым, где тогда жила Ахматова, но она сказала: «Ты уезжай в Ленинград, а я потом приеду». И три месяца не приезжала. Льва прописала Татьяна Александровна Крюкова, его знакомая, потому что в ином случае его могли бы просто выслать из города, а на работу без прописки устроиться было невозможно.

Лев Николаевич очень любил мать, но сильно огорчался, считая, что она его не любит. У меня сохранились его письма из лагеря, по ним видно, как безумно он страдал от разлуки. Он ей все время говорил: «Я за тебя на пытках был, ты же ничего не знаешь!» Но как кошки отгоняют своих котят, так Анне Андреевне пришлось отогнать сына, потому что она не верила, что они смогут жить вместе без осложнений.

Лев очень много переводил с восточных языков. И, кстати, многие переводы ему давала мать, и они вышли под псевдонимом «Ахматова». Деньгами она потом частично делилась с ним, но считала, что довольно сильно потратилась, отправляя посылки ему в лагерь, и теперь он должен их отработать.

Он рассказывал о последней своей встрече с матерью в 1961 году, перед тем как они расстались (это было за месяц до защиты им докторской диссертации). В те времена он часто ее навещал. Порой она встречала его холодно, иногда с важностью подставляла щеку. В тот раз она сказала Льву, что он должен продолжать делать переводы. На это он ответил, что ничего не может сейчас делать, так как на носу защита докторской, он должен быть в полном порядке, все подготовить.

— Ты ведь только что получила такие большие деньги — 25 тысяч. Я же знаю!

— Ну, тогда убирайся вон!

Лев ушел. Он очень расстроился, так как это был уже не первый случай ее грубости.

В тот момент Льва встретил М. И. Артамонов, директор Эрмитажа, его учитель и руководитель многих археологических экспедиций. Он сказал:

— В таком виде, Лев Николаевич, на защиту не являются. Вас трясет. Извольте привести себя в порядок!

И Лев, чтобы развеяться, поехал куда-то за город с Немиловой, сотрудницей Эрмитажа, которая, видимо, была прикреплена к нему.

После смерти Ахматовой в 1966 году все эти люди — Немилова, Пунины, Ардовы, Лукницкий — требовали, чтобы Лев отдал все наследие Ахматовой Ирине Пуниной, возмущались тем, как он смеет так себя вести — передавать все бесплатно государству.

К нам домой в маленькую комнатку уже в 1967 году приехал Павел Лукницкий и часа 3, сидя на диване, уговаривал Льва отступиться от своей идеи передать все наследие матери в Пушкинский Дом. А потом мы узнали, что Лукницкий был следователем НКВД. Татьяна Крюкова рассказала, что ее арестовали в 25-м году, так же как и Лихачева, и ее допрашивал Павел Лукницкий.

В те же годы Лукницкий крутился возле Ахматовой, писал биографию Николая Гумилева. А кому могли поручить такое — писать биографию расстрелянного поэта? Конечно, своему человеку. Поэтому весь архив Николая Степановича достался Лукницкому. У Льва ведь ничего, ни одной строчки от отца не было. Даже рисунки Николая Степановича — иллюстрации к стихам-экспромтам по древнегреческим мифам, сделанные им для сына в Бежецке, попали в архив П. Лукницкого. (Большую часть из того, что было у Веры Лукницкой, весь огромный архив Н. Гумилева она уже в 90-е годы продала в Пушкинский Дом.)

А тогда, в 1967 году, Павел Лукницкий сидел у нас 3 часа, ни разу не вставая даже в туалет, и он Льва как будто гипнотизировал: требовал, чтобы тот отказался от суда, взял свое заявление назад, и чтобы Ирину Пунину не трогали. Страшно напирал, но Лев не отступился от своего решения сохранить архив Ахматовой в целости, в стенах Пушкинского Дома. Уходя, Лукницкий поцеловал мне руку, а Льву даже не подал руки. Лев потом сказал: «В органах своя этика. Подследственным руку подавать не положено».

По поводу наследства Ахматовой Льву тогда много нервов попортили. А ведь он на свои деньги организовал похороны матери, получил разрешение в церковных верхах и заказал панихиду по православному обряду (в те годы это было нечто немыслимое, это было целое событие для тогдашней интеллигенции!), заказал надгробие, кованый крест и мраморный барельеф для кладбища в Комарове. Ни Союз писателей, ни городские власти, ни тем более те, кто неплохо поживился на архивах двух поэтов, не дали и копейки на все это. Проект надгробия и металлический крест Лев заказал замечательному псковскому архитектору и реставратору В. П. Смирнову; мы специально несколько раз ездили для этого в Псков. А мраморный барельеф Ахматовой был заказан ленинградскому скульптору А. А. Игнатьеву. Барельеф Льву очень нравился, его гипсовая копия всегда висела у нас в комнате. А вот свинцовый голубь (олицетворение Святого Духа), который, по замыслу Смирнова, как бы присел на металлический крест, к сожалению, был похищен с могилы какими-то вандалами. Когда после смерти Льва подобная задача встала передо мной, я обратилась к тому же скульптору А. А. Игнатьеву с просьбой сделать на могиле Льва крест из карельского пудожского камня, по образцу древних псковских крестов. По-моему, скульптор со своей задачей справился.

В заключение самое трудное — о последних днях Льва Николаевича, для меня до сих пор это тяжелые воспоминания. Я всегда относилась отрицательно к Академической больнице, но меня уговорили отправить туда Льва для лечения язвы, так как там есть барокамера, которая как будто дает хорошие результаты.

После семи сеансов Лев сказал: «Я больше не пойду туда, мне это не помогает». Но врачи, которые его лечили, заявили: «Нет, мы его не отпустим, надо чтобы язва зарубцевалась». И начали лечить его облепиховым маслом, что в принципе можно было делать и дома.

Мне надо было готовить еду, а возить туда нужно было через весь город на метро и на автобусе. Поэтому Льва часто навещала наша помощница Елена Маслова, жившая рядом с больницей. Ученики — Костя Иванов, Оля Новикова, Слава Ермолаев, Володя Мичурин — приходили и читали Льву научные книги и фантастику, которую он очень любил. Это его отвлекало.

Наконец, я забрала Льва из больницы, но дома ему стало очень плохо, поднялась температура, начались страшные боли. Пробыл он дома всего неделю. Я вызвала «скорую помощь». Те сказали: «Подозрение на воспаление легких, надо в больницу», и, конечно, отвезли опять в академическую. Я сказала: «Лёв, я приеду завтра утром». Вдруг рано утром звонит Лена Маслова и сообщает: «Я пришла к Льву Николаевичу, а мне говорят, что его увезли на операцию!» — «Как на операцию? Почему мне не позвонили?»

Его нельзя было класть на операцию. Они ему удалили весь желчный пузырь, а этого нельзя было делать — ткани были очень тонкие. Лопнула его чуть зарубцевавшаяся язва и образовались новые язвы, началось сильное кровотечение. И уже остановить было нельзя. В это время очень помог А. Невзоров: он объявил в своей передаче, что нужна кровь, и доноров пришло много.

Меня не пускали в реанимацию. Я звонила утром, вечером. Вдруг мне звонит из реанимации доктор и говорит: «Лев Николаевич очнулся и хочет есть, а у нас кроме соленой трески ничего нет. Так что приезжайте, привезите кашу».

Это Лев, конечно, придумал предлог, чтобы повидаться. Лев лежал в отдельной реанимационной палате весь бледный, опухший, опутанный проводами.

Он хотел меня повидать: видимо, чувствовал, что уже кончается. Посмотрев на кашу, сказал: «Ты чернослива туда не положила». — «Завтра привезу». Но завтра уже не было. Наконец мне сказали, что больше оставаться нельзя. Я поцеловала ему руку, поцеловала его самого, то есть простилась с ним.