Перед встречей я очень долго «нафабривалась», чтобы быть красивой: платье меняла несколько раз, а он бедный стоял на Зубовской площади, на остановке автобуса. И поскольку он человек очень пунктуальный, то мое опоздание в мою пользу его не настроило. Когда я прибежала, он сказал, что уже собирался уходить. Пришлось мне извиняться.

Мы сели в автобус, хотя ехать нужно было всего две остановки, и тут я поняла, что денег у меня нет. Я ему призналась в этом, а он сказал: «У меня есть». Ну, я успокоилась: значит, все будет хорошо.

Он был очень грустный, потому что умерла матушка, на носу суд о наследстве, но он мне ничего об этом не говорил (я только со стороны узнавала обо всех этих неприятностях). Сели мы в парке в открытом кафе за круглый столик, нам принесли какое-то жесткое мясо, все было весьма не романтично, но, несмотря ни на что, мне было очень приятно просто находиться рядом с ним. И тут он предложил прокатиться на пароходике по Москве-реке. Я с радостью согласилась.

Сели мы на пароходик; людей было мало — так хорошо, уютно, солнышко светит. Я сидела около окошка, и вдруг он — чмок! — и поцеловал меня в щеку. Я вся замерла, а он опять сидит, как ни в чем не бывало. В конце концов, приехали опять на Зубовскую площадь. Я его к себе не пригласила, попрощалась с ним, а он очень удивился, расстроился и спросил: «Когда Вас можно навестить?» Я ответила: «Не раньше вторника». И он пришел ко мне во вторник. Тогда уже начался наш настоящий роман. Через некоторое время Лев сделал мне предложение стать его женой.

Мы договорились, что через какое-то время я приеду в Ленинград. Но раньше середины июня я приехать не могла, т. к. мне нужно было закончить иллюстрации к книге и сдать работу в издательство. Я хотела ехать не с пустыми руками, а получить деньги, чтобы было с чем начинать новую жизнь. Лев сказал, что тоже должен закончить работу с гранками «Древних тюрок». Поэтому решили, что я приеду 15 июня.

Он уехал, я скорее принялась заканчивать оформление книжки о какой-то пионерке, которую мне заказали в «Детгизе». В конце концов, я ее вымучила. Прошел месяц-полтора, уже приближается 15 июня, а Лев не звонит, не пишет. Я подумала, может быть, он передумал, и написала ему маленькое письмецо на открытке, совершенно детское, с вопросом: «Может быть, Вы раздумали жениться?»

Через несколько дней получаю открытку: «Я Вас жду 15-го. Все в порядке. Пол вымыт». Я удивилась: причем здесь пол? Таков был Лев: коротко и точно!

Это было время Ленинианы, подготовки к столетнему юбилею, и все рисовали Ленина. Я тоже под это дело взяла в Союзе художников аванс 200 рублей (это была тогда очень большая сумма) и решила назвать будущую работу «Юность Ленина в Петербурге» или что-то вроде этого, в общем, какая-то чушь.

Я получила эти 200 рублей, получила деньги за книжку и отправилась в Ленинград. Лёвочка меня встретил на Московском вокзале. Он взял мой чемодан и сумку, снял ремень со своих брюк, просунул его через ручки чемодана и сумки и повесил это сооружение через плечо. Я подумала: «Срам какой! Как же мы пойдем так?» — и попросила: «Давайте понесем вместе». Но он отрезал: «Так ведь нести легче!» Так с вещами наперевес мы дотащились до трамвая, долго ехали по Лиговскому проспекту, там еще добирались до дома на Московском проспекте, а я все страдала оттого, что он нес эти тяжести на ремне.

В то время Московский проспект был еще новым районом, стояли большие сталинские дома, была открытая площадь, на ней Ленин с простертой ручкой, небольшой скверик. Когда мы подошли к дому, Лев сказал: «Вот тут я живу» — и показал свое окно на 6-м этаже. А вокруг окна почему-то все было черное. Я спросила: «А почему же оно такое черное?» — «А это мы так курим». То есть они так страшно курили в открытую форточку, что кирпичи закоптились. (Лев курил всю жизнь, до самой смерти, причем очень много и только «Беломор» — просто не выпускал папиросу изо рта. Только в последние годы, когда уже сильно заболел, стал курить меньше.)

Дом назывался «эпохи реабилитанса», то есть был построен специально для реабилитированных. Мы поднялись на 6-й этаж, в квартиру. Это была малогабаритная трехкомнатная квартира с маленькой кухней, в которой обитали милиционер Николай Иванович с женой и сыном Андрюшкой, Павел — «поэт» и страшный пьяница с женой Раисой, еще какие-то тетки и дети. Они меня встретили настороженно. Я поняла, что там надо себя вести потихоньку и постепенно отрегулировать отношения.

Лёвочкина комната была маленькая — 12 метров, узкая, но светлая — в окно было видно много неба, но меня поразил какой-то специфический запах. Я понимала, что, будучи доктором наук, он занят только наукой, долго сидел, но чтобы жить в таких условиях?!

Это была первая за всю жизнь собственная комната Льва, и он был счастлив и горд, что имеет свой угол. Переехать в Москву было невозможно, потому что у него была работа в Ленинградском университете; из Эрмитажа его перевели в экономико-географический институт при университете и сказали: «Вы не отказывайтесь, Лев Николаевич!» А Льву что? Ну, пусть география. И он начал читать студентам курс исторической географии; его лекции пользовались большим успехом. Еще одной отдушиной для него было Географическое общество, где он был председателем секции этнографии, организовывал семинары и выпуск научных сборников.

Но вернемся к моему приезду. Когда мы пришли в квартиру, там в кухне почему-то сидел друг Льва Василий Абросов. Он был очень симпатичный, но без руки, а лицо уже немножко обрюзгшее. Жил Вася в Великих Луках, но частенько приезжал в Ленинград. Он сделал важные открытия по гетерохронности увлажнения Каспийского бассейна, они написали со Львом несколько совместных статей. Позже Вася написал книгу «Балхаш». Лев хотел помочь ему с публикацией, то есть позвонить президенту Географического общества Станиславу Викентьевичу Калеснику, который очень уважительно относился ко Льву. Но Вася вдруг начал рыдать и кричать: «Нет, не звони. Только не ты! Только не ты!» Видимо, Василия Никифоровича запугали и соответственно настроили: если Гумилев будет за него хлопотать, то будет плохо. Лев очень удивился, ибо чистосердечно хотел помочь: позвонить, соединить с президентом общества и рассказать о значимости книги Абросова, потому что С. В. Калесник высоко ценил знания Льва Николаевича и его мнение.

А тогда, в день моего приезда в Ленинград, Васю мы уложили спать на полу, на каком-то матрасе, а сами легли на старом диване. Утром Лев ушел в университет, Вася уехал, а я завязала лицо платком, поставила лестницу и начала посыпать в углах, за карнизами, плинтусами и обоями каким-то порошком от клопов. В течение недели старый диван я выбросила и купила новый. И постепенно начала все обновлять: самодельные книжные полки, которые были сколочены гвоздями, как у Робинзона Крузо, заменили на застекленные настоящие. Сделали косметический ремонт, поставили два кресла, кругленький столик. Все обновилось, и стало как-то легче дышать. Я постаралась устроить в комнате некий уют. Льву это все нравилось, он стал много писать за своим большим старинным письменным столом, купленным в комиссионном магазине.

Нас начали посещать некоторые знакомые Льва, например Гелиан Прохоров (это был его главный ученик) и его жена Инна. Лев в свое время очень их любил. Но позже Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва — видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может, и завербовали. Лев называл это «гусиным словом». «Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня». Про это «гусиное слово» ему признался только Володя Куренной. Он был архитектор, строитель, приехал из Средней Азии, был со Львом несколько раз в экспедициях, потом стал преподавать в строительном институте ЛИСИ. Володя рассказал, что его вызвали в Первый отдел института и сказали: «Вы, кажется, теорию Гумилева читаете студентам, так извольте это прекратить, а то вам придется уйти из ЛИСИ». Это был единственный человек, который признался Льву Николаевичу, что его вызывали. Остальные просто грубили, и поэтому приходилось расставаться. Лев говорил: «Ложь я не переношу».