С растущей тревогой Саргон следил за разговором. Он не сомневался, что Тутмес хочет взять в свои руки это дело, чтобы скрыть свое сообщничество с Нефтисой. Царевич, достигнувший благодаря этим чарам нынешнего благополучного положения, никогда не отнесется с достаточной строгостью к Хоремсебу и, может быть, даст ему даже возможность бежать.

Саргон знал, что и сейчас на царевиче надето ожерелье, которое дала ему Нефтиса. Поэтому мысль, что презренный похититель Нейты, поправший все человеческое, избавится от позора и правосудия, приводила принца в бешенство.

– Царица, – хрипло произнес он. – Есть столь чудовищные преступления, что наказание должно быть пропорционально им. Решив рискнуть жизнью в этом опасном деле, я поклялся: если боги помогут мне, то я протащу этого колдуна и богохульника в цепях, опозоренного, по улицам Фив. Пусть его поступки падут на его голову! А ты, фараон Тутмес, не бери на себя суд, который быстро может оказаться слишком тяжелым для тебя. Ты, может быть, отступишь и смягчишься от действия аромата пурпурных роз и очарованных ожерелий, которые подчиняют душу и волю женщин.

От его тона и взгляда, которым Саргон сопровождал эти слова, кровь ударила в голову Тутмесу.

– Наглец! – закричал он вне себя. – Твоя ревность к Хоремсебу до такой степени ослепляет тебя, что ты осмеливаешься вмешиваться в разговор фараонов.

Затем, склонившись к Хатасу, с удивлением наблюдавшей за реакцией брата, он добавил с нажимом:

– Моя сестра и государыня! В знак своей благосклонности и доверия, которого я никогда не обманывал, поручи мне, как первому принцу крови, покончить с этим семейным делом.

Внимательно наблюдавший за ними Саргон понял намерения Тутмеса. Отравленный аромат ожерелья должен был дойти до царицы и подчинить ему независимую и энергичную волю Хатасу. Безумный гнев охватил Саргона. Одна мысль преследовала его: во что бы то ни стало уничтожить колдовство, которое стояло на пути его мести.

– Долой чары, которыми ты обеспечиваешь благосклонность царицы! Пусть она знает, почему ты покрываешь Хоремсеба и боишься процесса! – выкрикнул Саргон. – Пусть не говорят, что фараон Египта управляет страной не по своей воле, а подчиняясь колдовству чародея!

В бешенстве он бросился на Тутмеса и с такой силой сорвал с него ожерелье, что разбитые кольца и амулеты разлетелись по всей комнате, а царевич вскрикнул и зашатался.

– А! Шайка–предателей… – проговорила царица, побледнев и смерив брата испепеляющим взглядом. – Вы не уважали даже моей особы. Теперь я понимаю пурпурную розу.

В это мгновение Тутмес, с недоумением уставившийся на обломки ожерелья, казалось, пришел в себя.

– Ехидна, клеветник! Умри! – прорычал он, выхватив из–за пояса кинжал. И прежде чем Саргон, не ожидавший ничего подобного в присутствии царицы, успел даже подумать о защите, он обрушился на него, как тигр, и вонзил ему в грудь клинок. Хетт упал с диким криком.

– Телохранители, ко мне! – пронзительно закричала царица. Видя, что Тутмес заносит руку, чтобы нанести Саргону второй удар, она бросилась к нему и вырвала у брата оружие с такой силой и ловкостью, какую трудно было в ней предположить.

С пеной у рта, обезумев от гнева, Тутмес медленно выпрямился. Трудно предвидеть, что могло бы случиться, но в эту минуту, с силой отбросив портьеру, на пороге комнаты показался с оружием в руках Хнумготен в сопровождении воинов охраны. Увидев, что здесь произошло, начальник телохранителей сперва окаменел. Но, быстро овладев собой, он приказал солдатам занять все выходы, а сам со своими товарищами встал около царицы, ожидая ее приказаний.

Все еще с кинжалом в руке Хатасу стояла молча и неподвижно, как статуя. Расширенные, темные, пылавшие огнем глаза пронзали Тутмеса. Он трясся, как в лихорадке, и, будто опьянев, тяжело оперся на стол. Мужественная женщина ни на минуту не потеряла присутствия духа. Только тяжело вздымающаяся грудь и дрожащие губы выдавали бурю, бушевавшую в ней.

На несколько минут в комнате воцарилась ужасная тишина. Затем, бросив окровавленное оружие и сделав шаг к Тутмесу, она сказала глухим голосом:

– Ступай вон! И без моего зова не смей показываться мне на глаза. Ты узнаешь мое решение. А до тех пор, Хнумготен, пусть царевич не смеет никуда выходить без моего особого разрешения. Ты головой отвечаешь за него.

Тутмес глухо вскрикнул и бросился к двери. Но, без сомнения, только что перенесенный им приступ гнева и унижение слишком сильно подействовали на его нервную натуру, так как он внезапно зашатался и без чувств рухнул на пол.

Пока его выносили под наблюдением Хнумготена, царица опустилась возле Саргона на колени и приложила ухо к его груди. Вдруг она вздрогнула и поспешно встала.

– Он дышит еще, скорей позвать врачей. А вы – поднимите раненого.

Саргона подняли и осторожно положили на ложе. Царица сама сделала ему предварительную перевязку, взяв для этого шарф у одного из воинов.

Старый хетт Тиглат прибежал первым. В глубоком беспокойстве он наклонился над раненым.

– О, царица, здесь всякая человеческая помощь бесполезна, рана безусловно смертельна! – печально изрек он. Подошедший в это время египетский врач подтвердил мнение Тиглата.

Мрачная, с нахмуренными бровями, Хатасу не покидала изголовья Саргона.

– Сколько времени он проживет? Вернется ли к нему сознание? Будет ли он в состоянии говорить и отвечать на вопросы чрезвычайного совета? – спросила она изменившимся голосом.

– Он проживет до заката солнца и, я думаю, придет в себя, – ответил египетский врач. – Если ты прикажешь, царица, мы дадим ему средства, которые возбудят его последние жизненные силы, что даст ему возможность говорить.

– Сделайте все, что в вашей власти, чтобы у умирающего хватило сил повторить перед советом свои показания.

Пока оба врача хлопотали вокруг Саргона, Хатасу прошла в соседнюю комнату, где молча собралась целая толпа советников и военачальников. У всех был испуганный и взволнованный вид, так как слух о необыкновенном происшествии в царских комнатах облетел уже весь дворец.

– Амени! – позвала царица.

К ней почтительно подошел молодой придворный, уже украшенный почетным ожерельем.

– Пошли сейчас же гонцов к великим жрецам главных храмов, к Сэмну, к старейшим членам тайного совета и к начальнику писцов с приказанием, чтобы они немедленно собрались сюда. Гонцам же прикажи спешить, – прибавила она, сопровождая свои слова взглядом, в десятки раз усиливающим приказ.

Не бросив даже взгляда на собравшихся придворных, царица вышла из комнаты и вернулась к изголовью раненого, где молча стояла, следя за усилиями врачей. Через полчаса Саргон открыл глаза, и с губ его сорвалось глухое хрипение. Тотчас же Тиглат осторожно приподнял его, а жрец поднес к его губам кубок с приготовленным питьем. Выпив кубок, раненый, по–видимому, окреп, взгляд его прояснился. Тогда Хатасу встала и, приказав врачам удалиться в другой конец комнаты, наклонилась к Саргону.

– Соберись с силами, бедное дитя, чтобы повторить перед чрезвычайным советом то, что ты открыл мне, – прошептала она. – Твои показания будут гибелью для святотатца. Только не говори ничего о том, что Тутмес воспользовался чарами против меня.

Огонь дикого удовлетворения сверкнул в глазах умирающего.

– Я буду молчать о святотатстве, на которое отважились по отношению к тебе, но обещай мне, царица, что ты не помилуешь презренного!

Холодная и жестокая улыбка скользнула по губам Хатасу.

– Успокойся! Ты будешь отомщен. А теперь довольно, не утомляйся!

Прошло еще около получаса в глубоком молчании, когда появился бледный и озабоченный Сэмну и доложил царице, что сановники собрались и ожидают ее приказаний.

Царица отдала несколько кратких распоряжений, которые тотчас же были выполнены. Ложе с раненым было поставлено посредине комнаты. Рядом с ним – царское кресло и несколько табуретов для более пожилых сановников. На ковре приготовили все необходимое для письма.