СТАРОЕ НОВОЕ УЧЕНИЕ

В 1864 году в русском языкознании произошли три события, из которых пока было известно только одно: умер Востоков. Тот Востоков, который пришел в этот мир из неизвестности, не зная ни матери своей, ни отца, а ушел из него в известность, в незабываемость, в бесконечную память еще не рожденных времен. Тот Востоков, который был лишен дара речи, но всю жизнь занимался языком (не речами, а языком) и о котором было сказано: «Язык тебе не додан смертных, но дан язык богов!» Тот Востоков, на могиле которого было сказано, что в качестве члена Общества любителей словесности, наук и художеств он за двадцать лет пропустил не более двух-трех заседаний…

Два события, свершившиеся, но не ставшие известными в 1864 году, — рождение Николая Яковлевича Марра и Алексея Александровича Шахматова.

Мы в институте отдавали предпочтение Шахматову, хотя по программе должны были отдавать предпочтение Марру. Марр был создателем яфетической теории — «нового учения» о языке, Институт языка и мышления носил имя Марра, в научном кружке студенты изучали произведения Марра, хотя в Марре им было непонятно все — от его рождения у двадцатилетней грузинки и восьмидесятилетнего шотландца, которые не знали общего языка, до созданного им «нового учения». Именно это, последнее, требовалось от нас по программе.

Марр был студентам непонятен, и они подозревали, что он непонятен и преподавателям. Преподаватели, однако, это скрывали и, как могли, излагали Марра, внутренне тоскуя по Фортунатову, Шахматову, Потебне, а также незабываемому Бодуэну.

Внезапно вспыхнула полемика, после которой Марра вовсе перестали изучать, а принялись изучать лишь его опровержение. Студентов немного шокировало, что тот же преподаватель, который читал им спецкурс по Марру, теперь читал им спецкурс против Марра.

У Николая Яковлевича Марра оказалась бурная посмертная жизнь, значительно более бурная, чем досмертная.

Впоследствии, уже в школе, мне не раз хотелось рассказать своим ученикам о Марре, удивительном ученом, знавшем почти семьдесят языков, сделавшем немало удачных открытий, — не считая, конечно, «нового учения», которым он хотел угодить времени, сам этого времени не понимая.

Биографы Марра писали, что до признания «нового учения» Марра он жил в научном и общественном одиночестве. Он жил в одиночестве и после признания, ибо был поднят на такую высоту, на которой рядом с ним ни для кого не нашлось места. А теперь, когда все вокруг замолчало, он особенно одинок среди своих современников, оттеснивших его в памяти потомков…

Мне так много хотелось рассказать о Марре, но что я знал о нем? Того, что мне в институте рассказывали, я был не в силах понять, а того, что я мог бы понять, мне, к сожалению, не рассказывали.

БОЛЬШАЯ ФОРТУНАТОВСКАЯ

Фортунатовская улица короче своего названия: на ней всего тридцать пять домов. У первого номера, на углу Фортунатовской и Лечебной, — стол с двумя скамейками для любителей шахмат и домино, а также вечерних посиделок. Черемуха. Неужели это Москва 1980 года? В современном городе так легко забыть, что Черемушки происходят от черемухи…

Фортунатовская улица — словно продолжение расположенного неподалеку Измайловского парка. Самый старенький дом — самый маленький, одноэтажный, но его возвышает одно обстоятельство: в домике помещается конструкторское бюро.

Большинство домов — жилые. На Фортунатовской улице хорошо жить. Пройдя ее из конца в конец, я встретил только одну машину, да и то вросшую в землю, с отвинченными фарами и всем, что удалось унести.

Есть на Фортунатовской улице и завод, но какой! Завод «Малыш», выпускающий игрушки. А по соседству с ним — чтоб сразу уж все развлечения! — улица Зверинецкая…

Да, на Фортунатовской улице хорошо жить. Особенно если вспоминать, что Фортунатов был создателем Московской лингвистической школы. Он дал имя Москвы целой лингвистической школе, почему бы Москве не дать его имя одной, пусть даже небольшой, своей улице? И почему бы за этими столиками под черемухами не собираться нашим языковедам, как собирались их коллеги на квартире у Фортунатова? Тогда у него была квартира, а теперь — целая улица…

Нет, это улица не его. И название ее — в честь друтого Фортунатова. Инженера, принимавшего участие в застройке этого района.

Хороший был инженер. И район он построил хороший. Так что за улицу беспокоиться нечего — она носит достойное имя.

Но немножко обидно за Филиппа Федоровича Фортунатова: такая маленькая улочка — и та не его.

И все же у него есть улица. Она проложена им в отечественном языкознании, по ней идут его ученики, она тянется уже сто лет и еще неизвестно, сколько будет тянуться…

НАСЛЕДИЕ БОДУЭНА

Нет, немилостивой была судьба к Бодуэну. Больше семи лет отдал он работе над словарем Даля, дополнял его, уточнял и ничего этим не заслужил, кроме неприятностей. Реакционная критика не могла ему простить прогрессивных политических взглядов, нашедших свое отражение в работе над словарем, и обвинила его в том, что он «испортил» Даля.

Добрая слава лежит, худая слава бежит. И добежала эта слава от реакционных критиков до прогрессивных издателей, спустя почти двадцать лет работавших над новым изданием «Словаря». Не помогло даже вмешательство Горького («Не вижу — почему нужно исключить Бодуэна де Куртенэ?»), и словарь вышел в неисправленном виде. «Самое обидное, что та же история повторилась совсем недавно, при повторном переиздании», — высказывалось в печати сожаление спустя еще двадцать лет. Его можно повторить и сейчас, спустя еще двадцать лет, когда осуществляется новое переиздание «Словаря» Даля.

Добрая слава лежит, худая слава бежит. Никто уже и не помнит толком, в чем она состоит, эта слава, но где-то маячит в памяти: что-то такое было… Проверять, поднимать архивы, какие-то книжки читать… Давайте лучше воздержимся. Воздержавшуюся голову меч не сечет.

И выходит «Словарь» Даля опять и опять, игнорируя семилетнюю работу Бодуэна…

Бодуэну всегда не везло. Уже через много лет после его смерти одна из бомб второй мировой войны угодила в Бодуэна, вернее, в то, что осталось от него на земле: во время бомбежки уничтожена библиотека немецкого языковеда М. Фасмера. Погибли рукописи Фасмера, которые ему потом пришлось много лет восстанавливать, а вместе с ними погиб архив Бодуэна де Куртенэ, вернее, остаток архива, хранителем которого являлся Фасмер. (Часть архива погибла еще во время переезда Бодуэна в Варшаву, «…достойно внимания, — пишет А. А. Леонтьев, — что при этом пропало все наиболее ценное в научном отношении, следовательно, расхищение велось людьми, сведущими в филологии»).

Богатейшее наследие потомка французских королей, польского и русского ученого, погибло в Германии, в которой оно нашло приют в самое неподходящее время.

Архив Бодуэна де Куртенэ, рукопись многотомного «Этимологического словаря русского языка» Фасмера… Бомба упала в Германии, но она уничтожила кусочек России…