Гордость язычника не позволяла сказать своему собственному ребенку, что он чувствует себя виноватым и что прощает его, но он больше не проявлял своего гнева, когда Власт, тихо обращаясь к нему, старался вдохнуть и укрепить в нем надежду; он слушал его с жадным любопытством. Слова любви производили свое действие.

Власт как христианин, сближаясь с больным отцом, не мог не думать о том, чтобы и его обратить в христианство. Это казалось невероятным, но Любонь об этом, еще недавно ненавистном ему Боге христиан, теперь слушал с терпением своего покорного и смиренного сына.

Тем временем жизнь оставляла тело этого надломленного старика… Мысль стала яснее, он пришел в себя, но силы уходили. Воды уже не мог принимать, дыхание становилось тяжелее, уста онемели, и только глаза еще свидетельствовали о том, что дух пока не оставил тела. В эти последние часы Власт начал рассказывать ему о своем Бог, рисуя живыми образами его могущество и кротость, и чудеса им творимые, и вечную жизнь, которую он дарит…

Старик не спускал с него очей, и когда Власт, набравшись духу, спросил у него — хотел ли бы он принять его веру — ответил ему наклонением головы.

С невыразимой радостью Власт покропил больного водой и, творя над ним крестное знамение во имя единого Бога, благодарил, что первым плодом его апостольства был самый близкий по крови ему человек, его отец. Потом он произнес молитву, которую с напряженным вниманием слушал умиравший; это было наше славянское "Отче наш"… При последнем «аминь», как будто засыпая, Любонь закрыл глаза, и рука, которую держал сын в своих ладонях, начала застывать…

Власт снял со своей груди крест и вложил в коченевшие руки умиравшего. Поцеловав этот символ спасения, Власт упал на колени и начал молиться.

Ярмеж в это время заново наводил всюду порядки и угрозой принудил слуг к повиновению. Когда он вошел в избу, он застал Власта еще за молитвой.

Все заботы были направлены теперь к тому, чтобы похоронить старика по христианскому обряду. В то время хотя и сохранился обычай сжигания останков, но не был уже обязательным. По примеру многих соседних христиан, язычники предпочитали хоронить более дешевым способом. Местом погребения служили, однако, урочища, или места, где ранее сжигались трупы, или лесные полянки…

Власт не мог устроить старику пышных похорон, ибо ему пришлось бы при этом прибегнуть ко многим языческим обрядностям, поэтому он уделил часть рощи за домом, посвятив это место вечному успокоению будущих христиан, и здесь без шума похоронил останки отца своего. При отпевании, которое совершал сам Власт, присутствовал только один Доброслав. Все было сделано втайне и не без опаски, чтобы не вызвать в людях разных толков.

Однако толпа, рассчитывавшая на пышные поминки и пир, обманутая в своих надеждах, начала роптать на то, что сын из мести к отцу похоронил его, как пса, бросив в яму, не совершив при этом ни тризны и не принеся никакой жертвы в угоду богам.

Начиная с дворовой прислуги, все роптали на Власта и злобно на него посматривали, а приятели старого Любоня с угрозой отворачивались от него и знать его не хотели.

Часть этой ненависти уделялась и Ярмежу, который во всем был послушен Власту и выказывал ему свое уважение.

На другой день после похорон во дворе в Красногоре стало пусто и грустно. Ярмеж ходил с опущенной головой и мрачно смотрел на будущее… Дворовые, принужденные к послушанию, смотрели исподлобья на нового хозяина и между собою указывали на него пальцами как на изменника и отступника. Власта это мало тревожило, он решил остаться на месте и, не очень скрывая своей приверженности к новой вере, решил приложить свои старания к ее распространению.

II

Брожение ширилось по всему краю, хотя оно ничем не оправдывалось. По лесам и селениям тихо повторялось, что Власт решил загубить старую веру и что князь явно этому не препятствовал.

Кругом все оставалось по-старому; храмы, кумирни, камни, идолы, жертвенные алтари — все стояло нерушимо. Гусляры по-прежнему бродили со своими песнями, празднества отбывались по древним обычаям, чтимым народом веками. Никому это не возбранялось и не запрещалось, однако всех обуял какой-то страх. С тревогой и опасением поглядывали на город над Цыбиной.

Во дворе появились какие-то подозрительные и никому не знакомые люди, которые замыкались с князем и о чем-то совещались, приходили и снова исчезали… Мешко начал удалять своих фавориток; нескольких повыдавал замуж за воинов с хорошим приданым; остальным позволил искать себе мужей или вернуться к родне.

Старая Ружана уже не имела стольких хлопот, как прежде, со своими подчиненными, стонала теперь, видя, что становится ненужной. Лилия, забившись в угол, плакала, а другие ходили, не зная, что с собою делать. Тем временем приказано было роскошно обновить замок, и в нем работали ремесленники. Хотя никто обо всем этом ничего не говорил и не искал объяснений, что могло это обозначать, однако все догадывались и говорили вполголоса между собою о скором приезде чешской княжны.

Сыдбор в то же самое время, по поручению Мешка, собирал народ и вооружал его, как бы готовясь к войне, хотя на границах всюду было довольно спокойно. Старики только покачивали головою, понимая, что войска собираются не для того чтобы идти на врага, а ради спокойствия у себя дома.

Варга и прочие жрецы советовали покорность и выжидание, так как в данный момент погибло бы без всякой пользы много нужных людей. В лесах устраивали совещания; всем известно было, что делается в замке, но никто не мог сказать с уверенностью, что и когда там думали устроить, так как Мешко по-старому никогда никому не доверялся.

Только в один прекрасный день Мешко приказал перенести из кумирни Иела, что стояла в городе, военную сокровищницу и все драгоценности, которые там находились, в замок, затем, отправившись в священную рощу, велел своим принять статуи, отлитые из драгоценных металлов, и все это отправил в свою сокровищницу в замке. Оставил только одну старую статую и все, что вокруг нее висело.

Никто не знал, зачем он это сделал… Старые сторожа кумирни в недоумении смотрели, но не смели спрашивать. Укладывали в большие корзины всякую утварь, бляхи, драгоценный металл и всякое оружие. Когда по приказанию князя слуги перенесли в замок стоявшие за главным богом все священные статуи, глаза старых волхвов затуманились слезами, они долго смотрели вслед своим богам, пока те не исчезли у них из вида.

Жрецы, бывшие на страже у кумирни, не смели ни спрашивать, ни противоречить: боялись Мешка. Но скрываемая злоба была хуже открытой войны. Если бы вспыхнул бунт, князь сумел бы его задушить; он предпочел бы видеть загоревшееся пламя, которое можно залить водою, чем этот подземный огонь, могущий неизвестно когда и в каком месте вспыхнуть большим заревом.

Народ бурлил. Варга и прочие кудесники старались успокоить и приказывали выжидать; они говорили: не пришел еще час… слишком много собрано войска… настанет время…

Те из полян, которые тайно исповедывали в стране христианскую веру, теперь все меньше скрывали это. Крещеные смело начали подымать головы; их избегали, но никто не решался выступить против них.

Все знали, что в Красногоре, в комнате, в которой скончался старый Любонь, Власт устроил алтарь и что-то вроде каплицы. Проникнуть туда мог только тот, который принял уже крещение, готовившиеся к этому допускались только до ее порога; но слуги, которые туда заглядывали через скважину и щели в комнате, видели, что там стоит непокрытый стол с крестом и двумя подсвечниками, а посередине стола дарохранительница (монстранция), разная медная утварь с водой и всякого рода приборы, назначения которых не знали. Золоченую доску на алтаре принимали за Бога, Которому молились христиане. Все знали, что в известные дни сюда съезжались люди из самых отдаленных мест, и здесь совершалось что-то тайное, и хотя Ярмеж всегда стоял на страже и не допускал дворовых, все-таки им удалось подслушать пение христиан.