Хвост, не переводя дух, проклинал всех и все. Брунгильда долго лежала, не говоря ни слова. Супруги не обменялись ни словом; по всему было видно, что постигшее их несчастье они взаимно приписывали друг другу… Хвостек всю вину относил к жене, она же к нему.

И князь, и княгиня все еще верили в возможность защиты; они надеялись на сыновей, которые должны были вернуться с саксонцами. Брунгильда, мало чего ожидавшая со стороны ругавшегося Хвоста, позвала Муху и с ним отправилась осмотреть запасы. Хлеба было достаточно, но, кроме двух старых камней, у них ничего не было, чем бы можно было приготовлять муку. Печь была тоже, но о печении хлеба нельзя было и думать, так как дров было мало. Пришлось растирать зерно, делать из него крупу, которую, размочив водою, и употреблять в пищу. Но как прожить таким образом целые месяцы?!

В общей суматохе, когда все бросились к столбу, немногие успели кое-что захватить с собою. Колодезь, из которого черпали воду, был уже давно запущен, так что первые ведра пришлось выливать вон. Томимые жаждою пили потом и эту воду, но находили в ней больше грязи и крови, нежели воды.

Эта вооруженная толпа полуголодных и полупьяных людей, сидящих в нижнем этаже, которую Брунгильда внимательно разглядывала, опускаясь по лестнице, показалась ей грозной и опасной. Княгиня спросила Муху, возможно ли удержать их в повиновении. Муха, задумавшись, промолчал. Те, которые вчера еще трепетали перед князем, теперь открыто ворчали, давая волю накипевшей горечи, долго переносимой безропотно. Брунгильда видела теперь лишь одних недовольных, вполне равнодушных к участи господ своих слуг, едва на данное приказание поднимающих голову. Некоторые шептались как-то таинственно, осматриваясь по сторонам.

Все в один голос громко требовали питья и пищи; палочные удары смердов с большим трудом, да и то ненадолго, водворяли порядок.

Брунгильда отвела в сторону Муху и, указав ему на людей, сказала:

— Ртов слишком много, а рук слишком мало! Что делать?

Они долго шептались. Хвостек не знал, куда и деваться: то к одному окну подойдет, потом переходит к другому, не будучи в состоянии равнодушно смотреть на Мышков, спокойно цедивших пиво из бочек и раздававших его своим людям. То Хвостек уляжется на постель, но тотчас же встанет и снова подходит к окну, скрежеща зубами. При встрече с женою он отворачивался.

Брунгильда искала совета у Мухи; в свою очередь, князь, прискучив молчанием, призвал любимца-слугу и шепотом с ним совещался.

Начинало уже смеркаться, когда Муха спустился вниз, чтобы выбрать, кого послать наверх сторожить. Действовал он при этом вполне произвольно. Впрочем, те, которые оставались внизу, не сетовали на него; у них, по крайней мере, была гнилая солома, и им можно было на ней растянуться. Едва предназначенные в стражу успели подняться наверх, как явились две служанки Брунгильды и принесли ужин оставшимся внизу. Это была какая-то крупа пополам с водою; но голодным и она показалась вкусной: в одно мгновение в мисках ничего не осталось. Княгиня смотрела в щель, как они ели, затем с непонятной тревогой стала следить за тем, как они полегли. Сон наступил мгновенно, захватив каждого на том месте, где тот сидел. Заснули все удивительно крепким, необыкновенным сном, между тем по движениям некоторых казалось, словно они все силы употребляют, чтобы проснуться, но тщетно. Прошел час, другой… люди все спали, лежали не двигаясь. Гробовое молчание царило кругом.

Муха с зажженною лучиной спустился вниз, обошел спавших по очереди, дотронулся рукой до каждого лица, прислушался, не слышно ли у кого дыхания, сосчитал всех и вернулся наверх.

Это были лишние рты, от которых Брунгильда сумела избавиться. Позвали несколько человек с вышки и велели им выбросить вон тела несчастных из башни. Приглашенные, как видно, привыкшие к подобного рода работе, не только не отказались исполнить приказание, но даже не выказали малейшего удивления. Они сняли одежду с бывших своих товарищей, осмотрели их бледно-синие лица и принялись за работу.

Мышки со своими сидели у костра, издали поглядывая на столб, когда первые тела покойников, выброшенные из окна, пали на землю. Несколько любопытных подошло было к башне. Смельчакам на головы посыпался град камней, одного из приближавшихся прижал к земле падающий труп. Точно спелые плоды, посыпались мертвецы со всех сторон. Осаждающие с изумлением смотрели на это зрелище.

— Избавились от лишних ртов, — догадались они наконец, — из этого видно, что в башне намерены защищаться, дожидаясь помощи.

Всю ночь с одной стороны горели костры, с другой — менялись часовые на башне. Одни спали, другие стояли на часах. Иногда, но это случалось редко, стрела или камень, пущенные с площадки столба, ударялись в спящего кмета или зарывались в землю, попав же в костер, разбрасывали уголья.

Вороны, каркая, вились вокруг башни, не будучи в состоянии попасть в свои гнезда. К утру, казалось, заснули все, но Мышки расставили таким образом людей вокруг башни, что из нее никто не сумел бы выйти, не будучи сейчас же замеченным.

На башне не видно было никаких признаков жизни, кроме стоявших на верхней площадке часовых. Более ловкие кметы старались попасть в них стрелою, часовые прятались на время за стены и снова все принимало прежний вид. Каждый раз, когда Хвостек входил на башню, его встречали криком и бранью.

Однажды, около полудня, из башенного окна раздался голос, призывающий подойти к столбу. Кметы думали, что осажденные намерены сдаться. Мышко-Кровавая Шея хотел было уже начать переговоры, но младший брат его, которого прозвали Журавлем за крайне длинные ноги, подбежал к столбу раньше Кровавой Шеи и поднял голову вверх. Из окна раздался дикий хохот, и одновременно с ним громадный камень свалился на голову бедному парню, размозжив ему голову. Журавль, не крикнув, упал, как сноп.

Мышки вскрикнули, ломая в отчаянии руки.

— Кровь за кровь!! Ни один не выйдет живым из башни!

Гнев осаждающих достиг крайних пределов. Хвост все громче смеялся. Смельчаки бросились было спасать тело несчастного от поругания, но на них полетела громадная балка, которая, к счастью, упала только на труп, придавив его своей тяжестью. Мышки стонали; потеря любимого брата привела их в отчаяние. Кметы кинулись гурьбой, наперегон, к покойнику; им-таки удалось освободить изуродованное тело, чтобы предать его огню.

На том же месте, где вчера сожгли тела Лешков, положили и несчастного юношу. Принесли дров, устроили костер и начали петь обрядовые песни. Ругань, перемешанная с проклятиями, доносившаяся с башни, прерывала их поминутно.

В это время на дворе почти что уже стемнело. Человек небольшого роста, с остриженной головой, с одним глазом, откуда-то появившийся, подошел к кметам. Он поглядывал на башню, стараясь держаться в стороне. Человек этот собирал разбросанные на земле кости; голод, видимо, донимал его. Он присел вместе с собаками на куче разного сора, никто не обращал на него внимания. Никто, впрочем, его и не знал. В те времена много шаталось людей, подобных описанному, сумасшедших, бедных, слепых или уродов, а по принятому обычаю необходимо было их принимать и кормить. Несчастный Зносек как раз подходил к типу такого несчастного, обиженного природой создания. Несколько кметов бросили ему по куску хлеба и по необглоданной кости, которую он принялся грызть с видимым удовольствием.

Никому не пришло в голову, что уродец добивался лишь обойти кругом башню, делая вид, что собирает что-то с земли. Было уже совсем темно, когда Зносек, подойдя почти к самому столбу, припал к земле и куда-то исчез. Песни умолкли, люди дремали у костров, часовые глядели на озеро: из одного окна или, вернее, отверстия в башне тихонько, без шума, спустили толстый канат. Зносек осторожно подполз к нему и крепко обвязал им свое туловище. Часовой, стоящий на берегу озера, заметил что-то ползущее по стене башни, точно огромный паук. По понятию часового, это не могло быть ничто иное, как разве дух.