— Поля, пойдем со мною! — сказала Анна, обратясь к ней. — Бедный Эмилий увидел тебя, ведь ты знаешь, как он тебя любит…

— Ступай и ты, Алексей! — произнес Юлиан, взяв его под руку. — Посмотрим, какое ты произведешь на него впечатление… Если он испугается тебя, то мы сейчас же уйдем вместе, если нет, то вид нового лица может развлечь его… Он одарен особенным инстинктом понимать людей и, несмотря на свою болезнь, часто служит для меня оракулом… Ручаюсь, что бедный Эмилий улыбнется тебе.

Анна взглянула на брата и ничего не сказала, потому что не хотела обнаружить своего опасения. Затем все подошли к липе, под которой лежал глухонемой, бросая на них любопытные взгляды. Видно, он уже прежде заметил Алексея, потому что взор его сделался беспокоен, раскрыв рот, он долго смотрел на Дробицкого, подобно птичке, которая, осматриваясь на месте, поворачивает головку во все стороны. Впрочем, он не вскрикнул, не стал метаться, как обыкновенно при виде неприятного ему лица, легкая улыбка пробежала по белому лицу его — он схватил руку Анны и не спускал глаз с Алексея.

— Видишь, — тихо проговорил Юлиан, — он тебя не испугался!

Окружив глухонемого, все стояли печальные и серьезные: чувство сострадания резко отражалось на лице каждого, даже Поля насупилась… Впрочем, глубже всех поражен был этой картиной Алексей, не привыкший видеть ее, ресницы молодого человека невольно покрылись влагою… и хотя он старался скрыть слезы, Поля и Анна заметили их, они сумели оценить это благородное, тихое сострадание, этот случай дал гостю новые права на их привязанность.

Несколько минут продолжалось тяжелое для всех молчание. Наконец Эмилий опустил руку Анны и загляделся на небо, по которому плыла светлая тучка, позлащенная лучами заходящего солнца… Пользуясь этим случаем, Юлиан первый тронулся с места, а за ним все незаметно удалились в темную аллею и в задумчивости направились к замку.

Когда они подошли к крыльцу со стороны сада, Анна обратилась к Алексею и, как будто высказывая вслух мысль, начатую во время тихого разговора, произнесла серьезным тоном:

— При виде такого несчастья имеем ли мы право жаловаться и роптать на свои мелкие неприятности?.. Кажется, Эмилий родился для того только, чтобы страдать! Жизнь не улыбается ему, потому что у него нет ни надежд, ни прошедшего, ни будущего, одаренный человеческой мыслью, он должен стать почти наряду с существами, обиженными природою… Этот несчастный никогда не услышит голоса участия, не поймет слезы, которую мы роняем над ним… Бедный Эмилий!

— Бедный!.. Но почем знать, не счастливее ли он всех нас? — перебила Поля с глубоким вздохом. — Он глядит на небо, думает, мечтает, и если страдает, так одним телом… душа спит в нем, как спеленутый младенец в колыбели… а мы?..

— Поля! — воскликнула Анна, стараясь образумить ее.

Принужденной улыбкой бедная сирота прекратила разговор, ее взор встретился с глазами Юлиана, и мужчины остались на крыльце одни… Анна увела подругу с собой.

Алексей предполагал вечером отправиться домой. Такое долгое отсутствие из дому возбудило в нем беспокойство о матери… а между тем ему становилось все труднее и труднее расстаться с Карлином, каждая проведенная здесь минута все теснее и крепче привязывала его к замку. Здешняя атмосфера, напитанная печалью и спокойствием, здешняя тишина после шума в Жербах, после жизни в беспрестанных трудах и борьбе с самим собою сладко раздражали Дробицкого, как первое дыхание весны после зимних вихрей. Теперь он вдвойне любил Юлиана, благоговел перед Анной, как перед небесным явлением, мечтал о том, как бы сделаться полезным, необходимым для Карлинских, и иметь право не оставлять здешнего дома, хоть издали глядеть на его обитателей, или, по крайней мере, служить им. Шляхетская гордость и привычка к независимости пропали в новом чувстве, всецело объявшем Алексея.

Два дня, проведенные в замке, изгладили все, что прежде он находил в аристократической жизни невыносимо для себя неприятного и противного своим понятиям. Он увидел только свободную, милую, улыбающуюся, веселую сторону этой жизни… Анна крепко привязала молодого человека к дому, в который он входил прежде с боязнью и почти неохотно, теперь уже все казалось ему здесь в другом, лучшем виде.

Есть в молитве Господней несколько слов, на которые мы, кажется, меньше всего обращаем внимания: и не введи нас во искушение. Но Христос знал человеческую слабость, и святые уста Его недаром произнесли эти слова: очень немногие умеют и желают избегать искушений. Мы считаем себя способными устоять против всех соблазнов, а в самом деле слабы до того, что малейшее влияние непременно отражается в тайнике души нашей.

Два дня, проведенные в Карлине, совсем изменили бедного Алексея. Почти со страхом и каким-то огорчением он вспоминал о Жербах и матери, тягость тамошних трудов удвоилась в его глазах… Как охотно, с каким восторгом он посвятил бы себя теперь Карлинским, поддерживал бы Юлиана, спасал бы его и неосторожную Полю и с внутренним благоговением глядел бы на озаренную самоотвержением Анну. Как он сознавал себя необходимым для Карлина! Он даже думал об Эмилии и хотел сделать чудо: посвятить себя существу, лишенному всех даров природы, и успеть при неутомимых усилиях пробудить в нем искру сознания.

Вечером Алексей хотел непременно проститься с Карлином, хоть сердце удерживало его, но золотистая тучка, на которую с таким вниманием смотрел Эмилий, принесла бурю столь грозную и с таким проливным дождем, что никак нельзя было пуститься в дорогу. Обрадованный Юлиан обнял друга и ввел его в залу, уже не позволяя ему сказать ни одного слова о возвращении в Жербы.

В зале они нашли одну Полю, игравшую на фортепиано и погруженную в столь глубокую задумчивость, что она не заметила, как вошли молодые люди. Анны еще не было. Друзья тихо сели в углу и слушали… Свободная игра девушки прекрасно выражала ее душевное состояние. Никогда так не играют для публики, как для самих себя. Кто хочет оценить артиста, тот должен слушать его не на вечере или в концерте, а в то время, когда он наедине выражает свои фантазии. Такою именно была теперь игра Поли. Сидя за инструментом, она забыла весь мир, ее мечта, чувство, печаль, страсть отражались в каких-то причудливых звуках, почти против воли вырывавшихся из-под ее пальцев… В ее музыке было все: мысли чужие и свои, знакомые мотивы, разбросанные в беспорядке фразы, танцы и погребальные марши, вальс вместе с фугою, романсы и священные гимны, грустные ноктюрны и торжественные псалмы… и все это сливалось в одно великое и мастерское целое…

Юлиан поочередно узнавал все, что любил, что напоминало ему светлые минуты жизни, и, в каком-то восторженном самозабвении пожимая руку Алексея, удерживал дыхание, чтобы не прервать красноречивой музыкальной исповеди Поли. При входе их Поля играла увертюру из Эврианты Вебера, потом перешла к молитвам Оберона, потом заиграла серенаду Шуберта и марш Шопена… и когда последний звук его умирал, вдруг начала величественную песнь из Моцартовой обедни: Tuba mirum spargens forum…

Слушая музыку, Юлиан страдал вместе с Полей, его взоры искрились, руки дрожали, ему хотелось встать, бежать, броситься к ее ногам, прижать к сердцу и успокоить несчастную… Но вдруг, подняв полные слез глаза, Поля увидела безмолвных слушателей, вскрикнула, и ослабевшие ее руки упали на фортепиано.

— Когда же вы пришли сюда? — воскликнула она через минуту.

— О, еще во время увертюры из Эврианты…

— Разве я играла ее? В самом деле, не помню… Но хорошо знаю то, что если не годится подслушивать разговор, тем более не годится подслушивать чью бы то ни было игру, не назначенную для слушания… Почем знать, может быть, я выразила в игре все тайны души моей?..

Поля вздохнула, бросила взгляд на Юлиана и с таким резким упреком остановила на нем глаза свои, так болезненно задрожали уста ее… как будто в самом деле она опасалась быть понятою…

— Так у вас есть тайны? — спросил Алексей.