XLIII
Саблин собирал всю дивизию у Летичовки для того, чтобы дать ей дальнейшую задачу. Он был доволен… Но прежнего всепроникающего звенящего счастья от победы не было. Он знал, что за это дело и он, вероятно, получит большую награду, может быть, даже Георгия третьей степени, но на этот раз не было радости ожидания награды.
Кругом все ликовало. Полки рысью съезжались на огромное поле, еще покрытое свежими трупами, сзади звенели конные батареи, и все люди до последнего рядового были в радостно приподнятом настроении. О потерях не думали, ими как будто гордились. Если бы не было потерь, победа потеряла бы свой вкус, стала бы вялой.
Скоро четыре квадрата — рыжий, гнедой, серый и рыже-гнедой, установились на поле, и Саблин поехал поздравить дивизию с победой и трофеями и поблагодарить храбрых.
Потом он вызвал командиров полков. Он указал задачу — идти дальше, искать исчезнувшего и затихшего противника и стал спрашивать о потерях.
— Потерь не было, — как будто сконфуженным тоном сказал командир драгунского полка, словно сожалея об этом. — Полк в бою не участвовал.
— Убиты ротмистр Молодкин и поручик Затеплинский, ранены корнеты Фуфаевский и Лотов. Убито 18 улан и ранено 9. Лошадей 52, - доложил, щеголяя круглыми цифрами, полковник Карпинский. — Все при атаке батареи. Атакуя вел лично, — и он осадил свою лошадь, давая место гусарскому полковнику.
— Убиты ротмистры барон Холен и Спокойский — оба эскадронных командира, поручики Сенцов и Юзефович, корнеты Никольский и Ротов, ранены прапорщик Ленский и подпрапорщик Лосев, гусар убито 56 и ранено 86, лошадей 112; порублено и поколото германской пехоты больше шестисот… — доложил барон Вебер.
За ним выдвинулся полковник Протопопов.
— Полк в атаке не участвовал, — спокойно сказал он. — Убиты хорунжий Карпов и 10 казаков в штурме пешком неприятельской позиции с Тьмутараканским полком, — безразличным тоном доложил он.
— Как? Убиты? — спросил Саблин.
— Хорунжий Карпов пятью пулями — две в голову, одна в живот и две в ноги — на самом гребне нашего укрепления, пять казаков у проволоки и четыре штыками в неприятельском окопе. Я заезжал, всех осматривал.
— Царство им небесное, — тихо сказал Саблин.
Пелена грусти надвигалась на него, но грустить и задумываться было нельзя. Едва начал выдвигаться головной драгунский полк, как за Саблиным приехал ординарец командира корпуса. Генерал Лоссовский вызывал его к себе. Он был поблизости, в городке польских легионеров. Саблин нехотя поехал.
У просторного барака стояли автомобили и поседланные лошади. Внутри за накрытым столом, уставленным посудой и разными яствами, взятыми из польской добычи, сидел командир корпуса со штабом, начальник дивизии и командиры пехотных полков. Пили чай.
Лоссовский встал навстречу Саблину.
— Поздравляю, поздравляю, дорогой Александр Николаевич, — громко, ликующим голосом воскликнул он, сердечно обнимая Саблина. — Вам, милый друг, мы обязаны этим прорывом и всею победою. Костюхновка себя оправдала! И подумайте — без потерь. Семен Дмитрич, что потеряла 177-я дивизия? — обратился он к Зиновьеву.
— 6 офицеров и 165 солдат убитых и раненых.
— А, каково! Вот это дело! Одних пленных взято восемь тысяч, да еще и не все сосчитаны. Где ваши молодцы?
— Они направлены мною согласно с задачей на Манюровку, — отвечал Саблин.
— Далеко отошли?
— Нет, тут еще.
— Пошлите остановить их. Я поеду поблагодарить. Ведь тяжелую батарею захватили. Орлы! батюшка мой, орлы! Ну, да иначе и быть не могло!
XLIV
Вечером того же дня Саблин, сидя в небольшом, уютно обставленном бараке венгерского полковника, занятом теперь для него и его штаба, писал письмо великой княжне Татьяне Николаевне. Он картинно и, стараясь быть понятым барышней, почти девочкой, описывал всю сложность обстановки боя, необходимость жертвы, важность и величие подвига хорунжего Карпова, пошедшего на верную смерть, и писал:
«Этот юноша, горя безпредельною преданностью к августейшему Родителю вашему и нежною, преисполненной благодарности любовью к вам, Ваше Императорское Высочество, за ваше полное самопожертвования, ухаживание за ним в лазарете Ее Величества, решил отдать жизнь свою ради вас. Посланный мною на штурм, он просил передать вам, Татьяна Николаевна, что он счастлив умереть за вас с вашим именем на устах. Он убит пятью пулями, когда первый бросился на неприятельское укрепление»…
Написав эти слова, Саблин отбросил перо и глубоко задумался…
«По существу он убит, ничего не сделав.
В чем его подвиг, да и вообще, что такое — подвиг?
Подвигли в том, чтобы в пылу и опьянении боя, не помня самого себя, зарубить четырнадцать человек, как зарубил их тот восторженный подпрапорщик, который весь в крови подскакал к Саблину после конной атаки гусар?
Или подвиг совершен этим прекрасным юношей, который поднялся, чтобы перейти страшную грань, и, не перейдя ее, был сражен пятью пулями. Чувствовал ли он все пять? Или первая же свалила его замертво, и он уже не чувствовал ничего?..
Или подвиг совершил, как о том настаивает он сам, полковник Карпинский, который против своей воли, бледный и, видимо, сильно душевно потрясенный, кинулся позади своих эскадронов на батарею и получит за это Георгиевский крест? Или подвиг легкий в этих муках душевных, в этом страдании за всех них, знакомых и незнакомых, милых и безразличных, которые пали сегодня по его воле, по его приказу?
Но разве Карпов пошел и убит по его приказу? Разве в прорыв, а следовательно, и в атаки на батарею и германскую пехоту войска были двинуты по его воле? Это воля командира корпуса Лоссовского, это воля командующего Армией, главнокомандующего фронтом, воля Верховного Вождя Российских армий Государя Императора, и он эту волю исполнил и подвиг не на нем, исполнителе, и муки, и страдания, и жалость к погибшим не его, а Государевы…
Но Государь ли виновен в этом? Разве не вынудили его обстоятельства. Необходимость спасти Францию, ослабить во что бы то ни стало атаки германцев на Верден побудили предпринять этот прорыв во имя спасения союзника, и, значит, всем руководила какая-то чужая сила обстоятельств, рок, судьба…
То есть — Господь!
Но — да будет воля Твоя! И воля Господня свершилась. И результат этой воли — ряд подвигов, ряд смертей и ряд тяжких душевных и телесных страданий. Человек — это гонимая бурей песчинка, которая не знает, куда упадет.
Пусть, сверкая хищными зубами из-под нависших усов, рассказывает гусарский подпрапорщик о том, как он зарубил четырнадцать, и пусть ужасаются одни, видя в нем страшного убийцу и восхищаются другие, называя его героем — он был не больше, как молния, поражающая человека в степи, или паровоз, наехавший на упавшего под рельсы. И подвиг его и вина его сомнительны.
Пусть носит горделиво беленький крест полковник Карпинский и кричит всюду и везде о своей лихой конной атаке — ничего бы он не сделал, если бы не дано было ему это свыше.
И Карпов, и я, и Лоссовский, и Государь — нет у нас ни подвига, ни страданий ни вины, потому что воля наша несвободна и неисповедимы пути Божий».
Саблин то снова брался за письмо, то задумывался и долго сидел, устремив взгляд на пламя свечи, то вставал и долго ходил по полу барака, сделанному из тонких сосновых стволов. Его душа томилась смертельной мукой. Колебалась вера в Христа, в подлинность и точность того учения, в которое он так уверовал всего полтора года тому назад.
Он остановился у низкого, в уровень с землею окна и стал безсознательно глядеть в него, не отрываясь. Мысли текли сами по себе:
«Ну, хорошо — вера, надежда и любовь. И любовь это главное. Я верую, что все, что происходит, идет от Господа. Я надеюсь на то, что воля Господня помилует меня и все будет сделано к лучшему. Но только что значит — к лучшему? Быть сытым, возиться с женщинами, наслаждаться хорошим климатом, не знать денежных забот, чувствовать свое тело холеным и сильным? Или туманные мечты о райском житии в будущей жизни, в мире невидимых и презрение к благам мира сего? Аскетизм?