— Как я рад, Петр Сергеевич, что ты сейчас же и откликнулся на мое объявление…
Теперь у нас пойдет работа. Мы будем теперь видеться часто. Каждый день. Этого требует… — Дружко сделал паузу. — Наш полк!
ХХ
Они виделись часто. Окончив свой деловой день, Петрик приезжал к Дружко. Теперь уже не все стены были завешаны котами. На главной лицевой стене, где в углу висела икона, был помещен большой портрет Государя Императора Николая II в форме 63-го Лейб-Драгунского Мариенбургского полка. Подле него были изображения лейб-драгун на конях. Дружко был мастер рисовать не одних котов. Это была полковая стенка.
Коты стеснились на противоположной стене между шкапом и окном. Они висели, отчасти закрывая друг друга.
На столе к приходу Петрика были положены два листа чистой бумаги и два хорошо отточенных карандаша.
— Садись… Начнем. Итак, нас двое… Следовательно: мы теперь можем составить полковое объединение Лейб-Мариенбургского полка и зарегистрировать его в Обще-Воинском Союзе. Это мною уже сделано. Нужные бумаги написаны. Тебе их только подписать.
— Постой, Степан… Но ты — полковник, я же всего ротмистр. Тебе и надо быть председателем. Ты старший.
— Ты ошибаешься. Ты царский ротмистр, а я добровольческий полковник. Ты наш девиз помнишь? Ему не изменил?
— За Веру, Царя и Отечество, — торжественно и твердо, тихим голосом сказал Петрик.
— Именно… Другого нет, и у нас, русских офицеров, быть и не может, а потому: ты царский ротмистр, я царский штабс-ротмистр — и пока не отыщется кто-нибудь старше тебя, коренной мариенбуржец, ты являешься старшим и становишься председателем полкового объединения. Подписывай заявления.
Петрик, молча, не протестуя, подписал поданные аккуратно написанные бумаги.
— А теперь слушай… В 1919-м году нашему славному 63-му Лейб- Драгунскому Мариенбургскому Его Величества полку минуло триста лет его доблестного служения русским государям и Родине. Наемные немецкие рейтары полковника Курциуса, драгуны Ласси, прославившие себя на полях под Дудергофом при Петре и со славою участвовавшие в первой и второй Нарвах, кирасирский фельдмаршала Миниха полк, опять драгуны в Отечественную войну и, наконец, шефство Государя Александра I..
Тогда, в 1919-м году, как-то не вспомнили об этом. Я был послан за вещами офицерского собрания, вывезенными в Вильно, и нашел город в польских руках.
Ничего не уцелело. Священные мундиры шефов, старые штандарты, полковое и призовое серебро — оно-то, конечно, в первую голову — было разграблено и растащено неизвестно кем. Но я знаю, что многое можно найти по антикварам, по жидовским лавчонкам, искать по объявлениям. Я знаю: люди ищут и находят.
— Нужны деньги и люди, — сказал Петрик.
— Да, совершенно верно… Нужны люди. И они есть… Это мы с тобой. А когда есть люди, будут и деньги. Мы создадим свой полк снова. Мы будем праздновать свой трехсотлетний юбилей. Это ничего, что он прошел. Мы возвратимся к этому дню.
— Праздновать, — тихо сказал Петрик. — Прости меня, Степа, но не звучит как-то это слово в моем сердце. Праздновать?… Как это можно праздновать?… Теперь?…
Когда вся Россия залита кровью безчисленных расстрелов?… Когда самого полка нет и нет его святого штандарта?… Когда мы, русские, без Родины?… Унижены до последней степени?… Как это, в такое-то время, праздновать? В чем же может заключаться наш праздник?… В слезах?… В панихидном пении по погибшем полке?
Самый настоящий праздник — это купить винтовку и патроны и уйти в приграничные леса, партизанить с братьями Русской Правды… Каждый убитый коммунист — праздник полка.
— Постой… Погоди… Выслушай меня.
Дружко опустил к самому столу лампу. Комната погрузилась во мрак. Только на столе был светлый круг и в нем два листа белой бумаги. Дружко говорил… И точно вдруг раздвинулись стены тесной и низкой мансадры. Выше стал потолок. Исчезли со стен коты. И не слышно стало городского парижского шума. …Просторный кабинет тонул в нарочито сделанном уютном полумраке. Пылал в углу камин. Зимняя торжественная стояла тишина. Все точно застыло в покое и довольстве. Время потекло обратно. Петрик не сидел на жестком рыночном стуле из соломы, но было под ним глубокое кресло, обитое мягкой кожей с мягкою спинкою и крутыми вальками. В глубине кабинета чуть отблескивала каминными огнями широкая золотая лепная рама и в ней так Петрику знакомая картина Коцебу: "Взятие Варшавской Воли", и на ней подвиг полка. Не серый дым плохого «капораля» шел перед ним от папиросы Дружко, но будто курил Степа дорогую сигару, что только что принес ему полковой буфетчик, и терпкие, ароматные, сизые и голубые прямые струи сигарного дыма тянулись между камином и картиной. И будто Дружко налил не в рябые стаканы бледного «ординера», а наливал в хрустальные фужеры играющий и искрящийся золотой Мумм… Трэ сэк… Полковая марка.
И говорил Дружко не усталым голосом недоедающего и недосыпающего рабочего человека, но своим бодрым корнетским голосом.
— Прежде всего, мы достанем полковую историю.
Петрик записал на чистом листе бумаги: "полковая история".
— Я заходил в русский книжный антикварный магазин. Там есть. Просят тысячу франков. Мне обещали подождать шесть месяцев. Записали книгу за мной.
— Через шесть месяцев мы должны иметь эту тысячу франков, — сказал Петрик и отметил на листе цифру: 1000.
— Мы ее и будем иметь, — твердо сказал Дружко. — Каждое воскресенье после первого числа, ты будешь приходить ко мне и класть ровно в девять часов, в час вечерней зари, в эту копилку сто франков… На полк!..
— На полк, — повторил Петрик. Его голос звучал торжественно.
— История полка… Отметь: через шесть мсяцев мы имеем на историю полка тысячу двести франков. Слушай дальше. Наш долг, во что бы то ни стало, какою бы то ни было ценою, отыскать и раздобыть наш полковой штандарт.
— Но где?… Как?…
— Я слышал, что его вывез и спас последний штандартный унтер-офицер Карвовский.
Ты его помнишь?
— Помню ли я?… Ведь моего лихого четвертого… Он петербургской губернии был, Дудергофской волости.
— Он ехал со штандартом в Добровольческую армию. На пути едва не попал к красным… Спасся к Уральским казакам. С ними сделал их легендарный поход по пескам и пустыням Закаспия и перешел границы Персии. Его там надо разыскивать.
Уралец Бородин в Сербии мне говорил, что он слышал, что штандарт цел.
Напряженнейшая тишина наступила после этих слов Дружко.
— И мы должны отыскать Карвовского и выписать его сюда. Клади на это две тысячи.
— С половиной, — тихо сказал Петрик.
— Сколько бы ни потребовалось. Когда будет Штандарт, нам легче станет собирать к нему людей. Мне писали: в Монтаржи работает наш драгун… Вот когда будет штандарт мы и напомним о своем трехсотлетнем существовании. Мы наймем большой зал…
— Или попросим гостеприимства у Лейб-казаков. Это для такого случая будет много лучше.
— Верно. Мы привезем туда свой штандарт.
— Штандартный в форме.
— Непременно… И мы все в исторических формах полка за триста лет его существования… Нас будет уже много…
— Молебен.
— Слово к присутствующим… скажет тот, кто будет старшим…
— Мы будем почтительно просить Великих князей почтить нас своим присутствием.
— Представителей полков кавалерии.
— Гвардии, армии и флота… Ты понимаешь, Петр Сергеевич, что в такой день без бокала вина нельзя.
— Мумм ехtrа drу… Полковой марки.
— Первый и единственный тост: за Государя и за полк.
— За полк!
— За Россию!
— Государь и Россия одно… Мы за Россию отдельно никогда не пили. В Государе и Россия.
— И за полк! — с глубочайшим волнением сказал Петрик.
— За полк, — снова повторил Дружко.
Внизу, кругом, шумел, гудел и пел песню города Париж. В незанавешенное окно видны были красные и цветные огни реклам. Прямо перед отелем, где жил Дружко, было пустопорожнее место. Там сломали дом и расчищали место для постройки нового.