"Такие должны были быть пиры Навуходоносоров, Валтасаров, так пировали гунны после взятия Рима. Странное существо все-таки женщина. В бездне ее падения какую-то таинственную роль играет кровь. И, несомненно, их, этих пленниц, рабынь, тешит, забавляет, утешает сила этих мужчин, их странная и страшная власть над жизнью и смертью. Они, должно быть, отдаются с отчаянием, страхом и страстью". И вспомнил Петрик, как после погонь за хунхузами, особенно, если эти погони были с перестрелками, если были раненые и убитые, как искала его ласк его безупречная, тонкая, образованная, «культурная» Валентина Петровна. А их "пир во время чумы"!..
По улицам Петрограда лилась кровь, там стреляли, а она была так прекрасна и так страстна, как никогда раньше не бывала. "Есть, значит, что-то между смертью, кровью и страстью общее, непонятное и таинственное. Пройдет какой-нибудь час и этих женщин потащат на насилие и расправу, а они смотрят жадными, любопытными глазами на толпящихся против них мужчин и точно пьют этот надорванный, бархатный голос". …"Марш вперед… Смерть нас ждет, Наливайте ж чары".
Чары — и точно: непрерывно наполнялись. Молодые гусары разносили подносы с горячим шашлыком, с бараниной с печенкой, с жареными курицами. На столе стояли корзины с виноградом, с яблоками, с дынями. Все было изобильно, и в ночном сумраке, при неясном освещении, казалось прекрасным. Наголодавшийся Петрик, откинув душевную брезгливость, насыщался, но пил очень осторожно и умеренно.
Кудумцев, сидевший рядом с ним, обнял его за плечи и, подливая ему вина в серебряный кубок, шептал ему на ухо.
— Ты понимаешь, Петр Сергеевич, это снобизм… Военный снобизм. Где, когда, при каком правительстве это возможно? Это возможно только при моем правительстве.
Никогда не думай, никогда не надо — думать о том, что будет завтра. Да что…
Ну, завтра, скажем, смерть?.. Плевать!.. Сегодня зато какая красота!!.
К Кудумцеву подошел мальчик-офицер. Он вытянулся перед атаманом и приложил руку к гусарской шапке.
— Господин атаман, от начштаба со срочным донесением.
— Ну, что там, Гриша, — лениво потянулся к нему Кудумцев и взял его ласково за ухо. — Посмотри на него, Петр Сергеевич, — помпон, не правда ли, мазочка… А…
А с женщинами!!. Никто из нас за ним не угонится. Одно жаль: к кокаину пристрастился. Да что… Не все ли равно?. Ну, что там приснилось начштабу? Вечно ему всякие страхи снятся.
— Господин атаман, Кирилл Кириллыч приказал доложить: с Хоргоса пришел человек, говорит: атаман Анненков разбит и ушел к Урумчам. Там его интернировали китайцы…
— Ну, меня не очень-то они посмеют интернировать. Руки коротки…
— Еще, господин атаман, начштаба приказал сказать вам, что между нами и отрядом товарища Гая, что был третьего дня у озера Сайран-Нор, никого теперь нет.
— И не надо… Плевать! Касаткин, — крикнул Кудумцев песенникам, — мою, понимаешь…
— Бас, — Кудумцев шепнул Петрику, — Шаляпину не уступит! Да куда Шаляпину за нашим Касаткиным угнаться!
Касаткин запел, потрясая ночной воздух пустыни.
— Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
Была какая-то магия в этом бархатном голосе. Было что-то особенное в плавных колыханиях очень хорошего хора. Синяя ночь колдовала за пологом. Время остановилось… Тревоги и заботы улетели в какое-то ненужное прошлое. Было только настоящее. И настоящее это — и точно было так необычайно, что завлекало и Петрика. И, точно угадывая его мысли, крепко прижимаясь к плечу его, говорил ему Кудумцев. Страшная, жуткая сила была в его словах.
— Какая очаровательная ночь!.. Посмотри на голубизну неба… А тишина!.. Земля несет нас, как на волнах морских колышет… Я царь!.. Я бог!.. Ты знаешь?. Ты не думай, я все предвидел… Я решил: если что плохо… Ее, голубку, прирежу — и сам живой не дамся. Умею гулять и ответ сумею держать… Если только есть высшая справедливость на свете, да я то думаю… что нет… Была бы?… Не было бы большевиков. Петр Сергеевич, ты не стесняйся, что ты женатый… Никто не узнает.
Мы здесь на другой планете и, кто может нашему желанию предел постановить? Ты посмотри… Мы шесть кишлаков и один поселок обобрали. Ты погляди… Какие девочки!.. Мне для тебя не жаль… Ты один, да Похилко, наши старые Манчжурские…
Бери любую… Тащи!.. Волочи!.. Насладись! Ей-Богу, лучше этого не было и не будет. Весь мир на этом стоит.
Петрику было все это противно и он порывался встать. Кудумцев понял его движение и, нажав на плечи Петрика, удержал его на месте.
— Ну, вот, экой какой!.. Ты не серчай!.. Дон-Кихот армейский, ишь ты какой!..
Что мы, в Империи Российской, что ли?.. Где и закон, и честь были, и все такое…
Мы вне времени и пространства. Мы вне земли и вне законов божеских и человеческих. Мы одни на белом свете, и кроме нас — никого… Понимаешь… никого… С нами Бог и атаман!.. Понял ты теперь, миляга, что это обозначает?
— Я досижу до конца вечера, — с трудом сдерживая свое негодование, сказал Петрик, — а там дайте мне моего коня, и я поеду.
— Да куда ты поедешь-то, Дон-Кихот ты армейский? Где и что ты найдешь?.. У большевиков, ты думаешь, не то же самое?..
"Куда?.. В самом деле — куда ехать?" — думал Петрик. Мир опять сомкнулся и стал, как малая горошина, и некуда было податься. Но Петрик решил во что бы то ни стало уйти от Кудумцева. Остановить его он не мог. Убеждать, сам понимал, было безполезно. Идти с ним, быть при нем и молчать — совесть ему не позволяла.
— Аннуся, — обратился Кудумцев к Анеле, — займи и успокой твоего кавалера.
Объясни ему, где он находится. Он все не верит, что мы не на земле.
— Слово хонору, что вы, Петр Сергеевич, есть такой пасмурный. Окропне все это…
Так ведь, киеды нема то, цо любишь, тшеба любить то, цо есть!.. Разве мы можем переменить нашу судьбу? Кому что, а нам такая выпала доля.
Анеля улыбалась, и в ее глазах читал Петрик то же страшное любопытство и жажду узнать, а что же будет завтра и, если гром поразит за все эти грехи, то был любопытен и гром и то, как это будет?
Анеля расспрашивала Петрика о Валентине Петровне, но он и сам не знал, где она и что с ней. Как ушел тогда из Петербурга и, оглянувшись, увидал, как в сизом ночном тумане растворилась она, исчезая навеки, так с тех пор ничего о ней и не слыхал.
Вестовые гусары еще раз принесли громадные подносы с пахучей бараниной и чашки с рисовым пловом и горами накладывали всего и перед «дамами», и перед Петриком.
Пир Валтасара шел на его глазах и не в его власти было прекратить его или помешать ему.
За кибиткой все темнее и темнее становилась ночь. Бледный рог луны исчез, точно погаснув за крутым речным берегом. От обрывов потянулась жуткая темнота. И точно: будто и правда все это шло вне времени и пространства. У кибиток ярче разгорались костры и в их пламени гуще казалась темнота.
Хор опять запел — в который раз! — "Черных гусар".
VIII
Пьяная оргия, между тем, разгоралась. Трезвых, кроме Петрика, Кудумцева и Анели, не было никого. Голоса песенников стали хриплы. Песни потеряли свою ладность.
Балалайки то звенели не в такт, то смолкали. Самые слова песен стали непристойны.
Женщины дико визжали. Они были все еще одеты, но под ищущими, жадными руками, то тут, то там мелькал кусок вдруг обнажившейся ноги, распахнутая выпяченная наружу грудь, и это еще более возбуждало мужчин. Многие сошли с мест. В темном углу раздавались сочные поцелуи, грубая ругань и крики, в которых, Петрик не мог разобрать, чего было больше — смертельного ужаса или страсти. Одни люди входили в юрту, другие выходили.
— Какова картинка-то, Петр Сергеевич, — хлопая по плечу Петрика, крикнул Кудумцев. — И ночь, и луна!.. Вот тихого развесистого сада нет, так и то: что за беда, чем пустыня хуже? Да лучше, пожалуй… Одной экзотики сколько!.. А этот пир зверей, что идет на наших глазах… И никакого Бога! Ведь это оперетка… балет… феерия… Половецкие танцы какие-то!. Это черт его знает, что такое!..