"Русском Архиве", романы и повести о войне. Например… в "Войне и Мире" гр.

Толстого?.. Как же там-то было? Николенька ушел на войну… И Соня осталась… И осталась Наташа, влюбленная в Андрея Болконского. Андрей Болконский оставил маленькую княгиню… Да, оставил… Но там — была семья".

"А, вот оно что!.. У нее… Отец умер в тот страшный год… Мать последовала за ним в тот год, когда родилась ее Настя. У ней — нет семьи. У ней ее никогда не было. Она солдатская дочь. Семья — это, когда много… Братья, сестры, дяди, тетки… Какой муравейник кипел в семье Ростовых и такой же был муравейник и в семье автора "Войны и Мира". Там война украшена любовью… Да ведь"…

Валентина Петровна даже удивилась, как она этого не понимала раньше.

"Весь смысл жизни — в семье. От семьи — Родина — и в ней все. Замыкается круг…

Но это было. Не так давно — но это уже прошедшее. Она уже этого не застала и она не сумела создать этого ни себе, ни Насте… Изменились условия жизни. Семья — это дом… Поместье… деревня. Она не застала помещиков. Она нашла служащих, родилась у солдата. Ей — эта новая, прославленная теперь социалистами роевая жизнь города! В этой жизни — семьи не полагается. Есть — знакомые. И все хорошо, пока все благополучно. Пока ее папочка служил в Захолустном штабе и занимал видное место начальника дивизии — вся дивизия, вся округа Захолустного штаба были ее знакомые. Но, как только папочку уволили со службы, многие знакомые перестали ей кланяться. То же было и в Петербурге. Пока ее первый муж, профессор Тропарев был жив, — сколько и каких знакомых у ней было!.. Но он умер, общественное мнение бросило тень на нее, и где они — все эти Саблины, Барковы, Полуяновы, Стасские? И разве можно приехать к ним да еще с ребенком? Знакомые?..

Не примут… Выгонят?… Да и сама она на это никогда не решится. Вот к сестре, или брату она бы приехала. Это — свой дом. Но у ней нет близких. У папочки был брат. Но они как-то разошлись. Ее дядя служил по генеральному штабу… Говорят — корпусом командует… Нет… его она не знает".

Валентина Петровна нагнулась к дочке. На лице ее появилась нежная и грустная улыбка.

— Настенька, — шептала она. — Вот, постой, Настенька, дай только кончиться войне… Я это переменю. У тебя будут братцы и сестры… Много… много… Ну, три, четыре человека… Целая семья… И когда ты будешь большая и случится у тебя горе, ты не будешь так безконечно одинока. Ты не будешь не знать, куда тебе преклонить голову, как не знает твоя мама. Слышишь, Настенька?

Девочка улыбалась, протягивала ручонки к окну и, отворачиваясь от матери, кричала: — ма… ма!.

И не знала Валентина Петровна, что обозначал ее крик, потому что на русско-китайском языке, на каком говорила ее Настенька, — слово «ма» равно обозначало и лошадь и мама. Может быть, она услыхала за окном лошадей?

Да, эта будущая семья разрешала судьбы Настеньки взрослой, но нисколько не помогала самой Валентине Петровне и ее маленькой Hасте.

Куда же, в самом деле, даваться? Здесь станут ополченцы… Ехать в Петербург, где все эти ужасные воспоминания?.. В Москву?.. Она не знает Москвы.

У ней там даже знакомых нет… Ей все равно куда ехать. Куда-нибудь поближе к фронту… В Двинск, Смоленск, или Киев… Меблированные комнаты… Чужие вещи…

Чужие люди… Ну, познакомятся… Будут опять новые знакомые… Как здесь, Старый Ржонд… и Замятины.

Она напряженно смотрела на Настю. И все думала. "Да, ей теперь все понятно.

Семья и религия спасали человека от самого себя и выручали во всякой беде, даже в самой смерти утешали. Теперь, когда не стало семьи… когда веры становится все меньше, что же осталось?.. Нужен гашиш! нужен опиум… Вот откуда этот бешеный городской ритм жизни, эти громадные листы газет с никому ненужными статьями, которые забываются через пять минут после прочтения. Вот откуда эти машинистки, стенографистки, голодные секретарши, где-то работающие, вот откуда это метание по кинематографам и танцулькам, чтобы только забыться… Вот придет к ней горе, — а она одна-одинешенька с Настей. Ну и что?… Папиросы станешь курить… Как одурелая что-нибудь делать, лишь бы уйти от себя… А там — опиум… кокаин… Надо, надо, надо нам, Настенька, вернуться к Богу и семье! А, как вернешься, когда война!?. Что же сейчас-то делать"!?

Слеза за слезою капали из ее прелестных глаз цвета морской волны. Они падали на Настеньку, на ее ручки в узелках, на пухлые щеки. Девочка повернула лицо к матери. Маленьюе глаза в черных длинных ресницах таращились и глядели в глаза матери. Точно старались угадать и понять, что думает, о чем плачет ее большая мама.

Валентина Петровна смотрела в глаза дочери и ей казалось, что это она видит свои собственные глаза, отраженные в уменьшающем зеркале. Так же были они серо-зелены, такая же океанская волна была в них и такая же затаенная, еще никому не высказанная грустная мысль.

ХХХII

Зимою, и совершенно неожиданно для Старого Ржонда — она дала нарочно телеграмму только из Иркутска — к нему приехала его двадцатилетняя дочь Анеля.

Старый Ржонд со своим денщиком Казимиром едва успел ей приготовить в своей холостой квартире комнату. Он сам на своей тройке поехал ее встречать и не узнал бы ее никогда — он видал ее последний раз ребенком — да она узнала его по фотографиям, по памяти, а больше по чутью. Увидала его «разнюхивающее» внимательное лицо и сразу догадалась: — папа!

В косынке сестры милосердия — Анеля только что в Петрограде окончила специальные курсы — в шубке, крытой серым сукном с юбкой в сборку, по-крестьянски, из-под шубки спускался, закрывая колени, белоснежный передник — она казалась моложе своих лет. Шатенка с голубыми глазами, с мелкими правильными чертами лица, с маленькими губами сердечком она была очаровательна.

В коляске молчала, косясь на папу и стесняясь кучера-солдата и денщика. Но, едва вошла в чистую переднюю с большим окном без занавесок, куда лило золотые лучи зимнее Манчжурское солнце, едва очутилась в продолговатой комнате со светлосерыми в белую полоску обоями, с зеркалом в ясеневой раме, с такою же вешалкой, где чинно висели папахи и шубы Старого Ржонда, увидала отца, снявшего шинель, в черкеске при серебром украшенной шашке — ее точно прорвало.

Путая польские слова в восторженную Русскую речь, взмахивая руками, ударяя себя ладонями по коленям, приседая, она всем восхищалась. И вся была она — Луцкая, и не Луцкого уезда, но воеводства Луцкого — будто соскочила со страниц романов Сенкевича, точно внесла с собою крепкий яблочный дух Луцких садов и пьяную крепость старой запеканки.

— Маш тобе!.. Так я же в Китае и с папочкой черкесом! — воскликнула она и взяла Старого Ржонда под руку. — Ну, пойдем, покажи мне твой палац.

В гостиной, очень пустой, где на паркетном полу чинно вдоль стен стояли буковые стулья, а посередине был большой круглый стол с альбомом с Лукутинской крышкой, где на стене висели два больших овальных портрета Государя и Государыни, портрета-олеографии в золотых рамах, а в простенке между окнами было большое зеркало, она подвела отца к нему и весело рассмеялась. Точно серебряные колокольчики зазвенели по всему дому, и суровый Казимир, протискивавший в двери ее обшитую клеенкой дорожную корзинку стал ухмыляться.

— Ото-ж пышна пара! — воскликнула она, — Ты папа, совсем молодец… И, если тебе усы подкрасить!.. А я-то!.. — Анеля сама себе сделала книксен. — Славный бузяк! — Она вздернула пальцем кончик носа, двумя пальчиками подобрала концы желто-коричневой «сестринской» юбки и, бросив руку отца, танцующей походкой прошлась по залу, напевая:

— "Ходь, ходь, котку бялы

И цалуса дай!

Такий бузяк малы

То правдивы рай"…

Зазвеневшие было по залу серебряные колокольчики ее смеха внезапно оборвались.

Задорное, раскрасневшееся личико стало серьезно.

— Цо то за выбрыки! — погрозила она сама себе пальцем. — Что подумает обо мне милый папа? Хороша сестра милосердия!

Старый Ржонд действительно был смущен и совсем без ума от веселой дочки.