Нам не дано предугадать,
К кому в конце концов ты ляжешь!..
Говорят, Павлу повезло, что мать умерла с парализованным языком, — как пить дать, она прокинула бы его с наследством. А так, — стал он править. Вот его путь к трону.
Павел родился 20 сентября 1754 года. Казенное большинство до сих пор признает его сыном Петра III и Екатерины II. Но народ рад также считать Павлика сыном графа Салтыкова или, вообще, — чухонским младенцем, подброшенным Екатерине взамен мертворожденной дочери. Распространяя эти рискованные слухи, народ желает династии добра, — чтобы в романовские трубы попала хоть какая-нибудь свежая кровь. Случившиеся вскоре синдромы, увы, свидетельствуют, что народ и на сей раз просчитался.
Павлик рос, и в восьмилетнем возрасте наблюдал картину дворцового переворота. Все бегали-бегали, скакали то в Гатчину, то в Петергоф, потом папа умер, а мама стала ходить в голубой ленточке через плечо. В сиротство мальчику верить не хотелось, и до самого восшествия на престол он внимательно прислушивался к шепоту о самозванцах. Первое, что спросил у бывшего фаворита Петра графа Гудовича, возвращенного из ссылки: «Жив ли мой отец?».
Воспитание наследника последовательно поручалось братьям Никите и Петру Паниным и Денису Фонвизину. Эти крепко мыслящие парни пытались внушить ученику тайные мысли о конституции, либерализме, просвещении, которыми без осложнений переболела в молодости Екатерина. Но наставники скончались по очереди, и Павел остался наедине с прозой жизни.
В 1772 году его женят на принцессе Дармштадт-Гессенской Вильгельмине, которую вуалируют православным именем Наталья Алексеевна...
Гессенский дом снабжал невестами Европу в течение нескольких веков, Романовы брали там девок ровно сто лет. Девчата были симпатичные, но кровь у них оказалась не лучшего разлива: через нее по женской линии (но мужчинам!) передавалась бомба замедленного действия — дрянная болячка гемофилия. Через сто лет она и у нас сработает!
А в те первые месяцы после свадьбы молодая жена случайно обнаруживается в постели Андрея Разумовского, дружка мужа, — ну, промахнулась, с кем не бывает! Злобная Екатерина перехватывает нежные письма невестки и читает их сыну. Разумовского увозят домой — к хохлам, но куда девать блудницу? Не успели обсудить это деликатное дело, как Наталья Алексеевна услужливо умирает с багровыми пятнами на локтях.
Попытка номер два. Заботливая мать в 1776 году женит сына на принцессе Вюртембергской (вот как нашими бабами брезгуют!). Немочку переименовывают в Марию Федоровну и она начинает работать, как автомат Шмайсера:
1777 — сын Александр,
1779 — сын Константин, и далее в том же темпе еще восемь раз по разу.
Итого десять — полная мать-героиня СССР. Хорошо, хоть тройни не рожала.
Между династическими потугами Мария успевает проехать с мужем по Европе, не ленится участвовать в кружках против Екатерины.
Молодому двору не нравится материнская модель: Екатерина как-то быстро обрусела, о Германии забыла, увлеклась Россией без остатка. Идеи Конституции отбросила. Кружки шепчутся вовсю, за это Императрица отбирает у Марии всех ее деток — по мере вылупления , — чтоб «воспитывать их русскими»...
Вы видите? — я прав! — «русский» — это не формула крови, не генеалогическая древесина прочных пород, это — плод воспитания, набор привычек, обычай поведения за столом...
Детей воспитывают «правильно», — это потом рванет, — но и в самом Павле происходят образовательные перемены. Страшная Французская революция, казни монархов, странная смерть австрийского императора Леопольда и убийство короля Швеции Густава делают претендента на корону подозрительным.
В Европе заканчивается эпоха эволюционной либерализации. Парижский взрыв бросает уцелевших монархов вправо, они поголовно поражаются манией преследования. И сын становится более радикальным консерватором, более резким монархистом, чем порфироносная мать. «Я тотчас бы все прекратил пушками!» — мечтает он.
Решительность пригодилась наследнику в день смерти матери. При объявлении о ее кончине Павел ввел во дворец потешное голштинское войско, созданное в подражание великому прадеду, — только без пьянства и разврата, утвержденных уставом. Граф Безбородко сам показал Павлу, где лежат шкатулки с бумагами покойной. Камины пылали вовсю! Даже если и были какие-то писанные завещания, они пошли на смягчение российского климата...
Когда тебе 42 года, а ты привык считаться инфантом; когда нужно браться за гуж великой державы и вытаскивать скрипучий воз из пламени европейской революции, а ты играешь в солдатики; когда ты столько мечтал о власти и столько переменил воображаемых государственных систем, а государство твое — вот оно лежит залитое ноябрьской слякотью, — как тут править? Вот и несет тебя головной сумбур, не поймешь куда.
Павел устанавливает свои законы, штампует их с безумной, доселе невиданной производительностью — в среднем по 42 ежемесячно — всего 2179 за пять неполных лет. Вдвое кроет рекордный по суетливости период от Петра I до Екатерины II (21 закон в месяц), в пять раз превосходит великого прадеда (8), почти вчетверо — расчетливую мать (12). От такой командной густоты система управления дуреет, — мы это знаем по нынешней думской практике, — исполнители сбиваются с ноги, не успевают даже скудно размышлять.
Павел строит свою игрушечную империю, сам отливает оловянных солдатиков, — пять новых «княжеских родов», 22 графские фамилии вспыхивают на звездном небосклоне. За сто предыдущих лет только 19 дворян получили столь высокое потомственное достоинство! Делим 27 на 5, делим 19 на 100, делим одно на другое, получаем 28,42. Вот коэффициент политической истеричности Павла!
Что могло бы получиться, правь Павел долго, как Петр или Екатерина? Жуть берет!
Армию стали реформировать со страшной скоростью.
Провели ревизию чинов, — полторы тысячи фиктивных офицеров — дворянских недорослей вылетели «со службы».
Артиллерия получила новейшие легкие и мощные орудия.
Введена новая военная форма — ну, этим мы и поныне страдаем!
Подчинение уставу доводится до автоматизма, понятие «рассуждения» искореняется вообще.
В гражданской жизни схема выстраивается аналогично, укрепляется вертикаль «император — генерал — прокурор — министр», то есть, над законом и его исполнением ставится генеральская фишка — рассаживается стая силовиков.
— Знакомо, не правда ли?
Ужас повисает в питерском воздухе, пропитывает провинциальные атмосферы.
Страшная, кощунственная тайна становится известна гальванизированному населению: Павел заказал «изготовить модель Санкт-Петербурга — так, чтобы не только все улицы, площади, но и фасады всех домов и даже их вид со двора были представлены с буквальной, геометрической точностью»! Тень огромного, безумного императора, нависающего над крошечными домиками, скользит по проспектам, таится в водах Невы, проникает в сон обывателей...
Короче, народ был приведен в привычное настороженное состояние.
Жирной точкой первого этапа реформ стал указ от 5 апреля 1797 года о престолонаследии, продержавшийся потом последние 120 романовских лет. По этому указу не полагалось никаких императриц, — только старшие мужчины в правящем колене. Женщина имела шанс только при полном вымирании Романовых-мужчин. Историк называет это «попыткой управления будущим»...
Это он — по гуманитарности своего образования! Управление это всегда — воздействие на будущее. Управлять прошлым и даже настоящим нельзя, брат Историк!
Павел запрещает якобинские слова «клуб», «совет», «представитель».
Вводит награждение священников орденами (они ропщут, но берут, и традиция работает до сих пор), называет духовенство «одной из государственных служб».
С 20 января 1798 года запрещает ношение фраков, — нечего здесь оперетты разводить! «Позволяется иметь немецкое платье с одним стоящим воротником шириною не менее как в 3/4 вершка, обшлага же иметь того цвета, как и воротники».