Надо было праздновать победу. С двух разных концов Москвы двинулись в Кремлю два крестных хода. Один с Пожарским и ополченцами, другой — с казаками Трубецкого. Из Кремля им навстречу вышел третий, чисто поповский, крестный ход с известной нам Владимирской богоматерью. Москвичи все взвыли от радости и попадали на колени. Они уж и не чаяли увидеть вновь прекрасный лик. Тут бы Пожарскому подойти к Матери и сыграть сцену в стиле Годунова — «Зачем ты, Дева, меня, недостойного, тащишь в цари?...» Ну, нет, конечно, не посмел. Скромен и политически недалек был наш Дмитрий Михалыч.
Вошли в Кремль, брезгливо перешагивая через коричневые пирамидки, оставленные оккупантами. В церквях стояли чаны с недоваренной человечиной, поэтому все слова с намеком на еду вызывали у победителей немедленную рвоту. Но «обедню» все-таки отслужили. Хорошо, что Пасха миновала, а то какие могли бы случиться неприятности при вкушении «тела Христова»?!
Упустивши шанс с мадам Владимирской, Пожарский поселился теперь на Арбате в окуджавской меланхолии и ездил в кремлевский дворец Годунова — к Трубецкому с докладом. От сих пор карьера Пожарского тихо угасала и окончилась, как началась: в компании мясника Минина-Сухорукого под Кремлевской стеной. Да и то, когда нужно было строить действующую модель египетской пирамиды, князя со товарищи попросили подвинуться. — Куда? — удивленным хором спросили бронзовые от негодования Минин и Пожарский. — К богу! — заржали лихие людишки очередного самозванца, задвигая памятник вплотную к храму Василия Блаженного.
О Русь! Блаженна еси!
Казаки постепенно рассеялись по стране для грабежа, бывали биты и стали как бы не опасны. Польский король Сигизмунд III, напротив, был грубо вытолкан Республикой на Москву, — нечего, пан король, нежиться! Русь замерла. С королем никто из панства не пошел, но странный монарх добрался-таки с парой тысяч немцев до Волоколамска. И отсюда уже честно бежал восвояси. Русь ликовала. И можно было выбирать царя.
Готового решения на этот раз не имелось, и поэтому съехавшийся земский собор угостили для начала трехдневным постом. Потом началась нормальная коллективная работа. Сначала был поставлен вопрос, чьих у нас будет царь? На волне патриотизма решительно высказались против польских, шведских и прочих немецких королевичей с малейшим акцентом негреческой веры. Четко обозначили отказ Маринке и ее подкидышу, буде они еще объявятся. Стали выбирать из чисто русских. Конечно, возникла дикая свара, как на лесной лужайке в злопамятном 862 году — вот уж ровно 750 лет назад. «Всякий хотел по своей мысли делать, всякий хотел своего, некоторые хотели и сами престола, подкупали и засылали». Чувство никак не притуплялось.
Собор шел в отсутствие многих матерых бояр, — Мстиславского и прочих, — они не успели еще добраться по грязи и снегам из своих поместий и укрытий. Нужно было пошевеливаться, пока не налетела главная сволочь и не поворотила все по-своему. Нужен был тихий кандидат. Поэтому некий представитель города Галича выступил вперед и заявил, что ближе всех к царскому роду находится юный Михаил Федорович Романов...
Отцом выдвинутого малого был Федор Романов, он же — племянник царицы Анастасии, он же — двоюродный брат настоящего царевича Дмитрия и двинутого царя Федора Иоанновича, он же — митрополит Филарет, подельник Годунова на 50% доле, он же — униатский лже-патриарх Московский и всея Руси от Лжедмитрия Второго и гетмана Сапеги, он же — смиренный чернец, митрополит Ростовский, сидящий в польском плену, которому теперь за монашеством ни половины власти не светило, ни фигушечки. Вот и посчитали Филарета неопасным...
Итак, незнакомец из Галича уверенно предлагает мальчишку в цари. В делегациях ропот недоумения. Но многие справедливо полагают, что тут не без подвоха, и помалкивают. Тут вступает как бы оппозиция. Некий донской атаман торжественно подает в президиум грамоту. «Что это ты подал, атаман?» — с подходцем спрашивает князь Пожарский. «О природном царе Михаиле Федоровиче», — чеканит станичник. Тут же несколько делегатов наперебой кричат, что раз уж волки и овцы единогласны, так значит здесь — истина! Собор быстро голосует буквально, не карточками или партбилетами, а криком. Сразу оформляется протокол. Немедленно скачут гонцы во все края. И когда забрызганный санный «поезд» Милославского въезжает-таки в Кремль, его обгоняют эти же гонцы, летящие обратно с единодушным одобрением правильного решения всей необъятной страной. Четко!
21 февраля 1613 года, в первое воскресенье Великого поста, состоялся последний собор, на котором были собраны письменные мнения делегатов — все единогласно за Михаила.
Тогда рязанский архиепископ Феодорит, знакомый наш Писец Аврамий Палицын, новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Морозов поднялись на Лобное место и квартетом спросили у народа, кого он хочет в цари. «Михаила Федоровича Романова!» — дружно закричал понятливый наш народ.
Тут выяснилось, что «никто не знал подлинно, где находился в это время Михаил». Тогда определили общее направление на Ярославль и послали в розыск шумную команду во главе с давешними лобными ораторами. Были подготовлены грамоты и разыграны варианты. Если Михаил и мать его Мария (в монашестве — Марфа) упрутся с первого раза, то умолять по годуновскому сценарию, а если смекнут, что воцарение Михаила — это верные кранты пленному папаше Филарету, то успокоить заверением, что уже собран целый кукан знатных литовских карасей. И всех их, а также всех простых пленных, отдадут немедля за одного Филарета. И что предложение меняться королю уже послано.
И понеслась! 25 февраля 1613 года была разослана по городам грамота об избрании Михаила. 2 марта разведчики отправились в свободный поиск. 4 марта в Москву посыпались доклады от воевод и градоначальников о поголовном признании Михаила на местах и свершенной массовой присяге. 13 марта команда Палицына уже была в Костроме и точно знала, что Михаил с матерью сидят в Ипатьевском монастыре. На другой день был составлен крестный ход, и все двинулись в монастырь. Увидав такое чудо, Михаил с матерью и монахами вышли поглазеть на шествие. Они будто бы не знали, от чего сыр-бор. А как узнали, так стали четко играть по Годунову. Михаил «с великим гневом и плачем» стал отпираться. Мать его Марфа кричала, что не благословляет и проч.
Я застыдился было настаивать, что мать Марфа-Мария кривила душой. Ведь только что другая Марфа-Мария три раза подряд похоронила сына Дмитрия. Новая Марфа сама едва успела упокоиться во Христе и остыть от беспокойного мужа, как в Москве людей стали есть поедом в прямом смысле и без соли. И теперь отдать своего мальчика в Москву? Хоть и в цари? Нет, это получалось страшнее, чем сейчас в армию.
Ну, так наши делегаты почти силой заставили монахиню с сыном пойти за ними в церковь под неусыпное око господне. Ну, хоть послушать, чего и как. В церкви были читаны грамоты. Тут Марфа так точно стала следовать тексту пьесы, что я успокоился. Все нормально, старик! Все в порядке!
Марфа напирала на измену бояр Годунову, которого они вот точно так же «уговаривали», потом — Шуйскому, которого они предали, потом — Лжедмитрию, которого они же убили. Потом Марфа углубилась в экономику и пошла-поехала: государство разорено, деньги разворованы, границы дырявые, госслужащие без зарплаты который месяц. Как же тут царствовать?
Понятно, мать хотела сыну новенького, чистенького царства, сверкающего, как пасхальное яичко Фаберже. Эх, мать! Ты ж еще не знаешь, что стырили рога!
Бояре продолжали гнуть свое: и Годунова они взаправду не звали, — это все была игра; и Лжедмитрий был царь не настоящий, а настоящего Дмитрия — как, вы не слыхали? — Годунов убил собственной рукой; а черта лысого Ваську народ выбрал в цари спьяну и «малым числом». Но ваш Миша будет, как раз наоборот, — всенародный, законный, хороший царь. Звучало неубедительно, но утомительно — с 3 пополудни до 9 вечера.