Лжедмитрий проснулся от шума. Его фаворит Басманов сбегал посмотреть и в ужасе закричал: «Ты сам виноват, государь: все не верил. Вся Москва собралась на тебя!» В палату ворвался кто-то из заговорщиков и стал орать: «Ну что, царь безвременный, проспался ли ты?» Ну, и так далее, типа «кончилось ваше время!» Басманов зарубил крикуна.
Григорий взял меч, вышел на крыльцо и крикнул: «Я вам не Годунов!» Но по нему ударили из пищали. Пришлось спрятаться.
Вошли бояре. Басманов стал уговаривать их не выдавать царя. Спасенный Басмановым из ссылки Татищев зарубил своего благодетеля. Труп придворного сбросили в толпу, которая сразу охмелела от крови, рванулась во дворец. Григорий кинулся к жене, велел ей прятаться, сам побежал в каменный дворец по крышам навесов, построенных к свадьбе. Сорвался с высоты 15 сажен (!), вывихнул ногу, разбил грудь...
Толпа искала во дворце Марину. Но миниатюрная царица спряталась под колокольной юбкой своей гофмейстерины и пересидела там до прихода бояр, которые прекратили беспредел и проводили царицу в спальню.
Григория нашли стрельцы, отлили водой, внесли во дворец. Он пообещал им за верность имение и жен бунтовщиков. Это понравилось. Тогда бояре стали кричать: «Пойдем в стрелецкие слободы, убьем стрелецких жен и детей!» Стрельцы засомневались: «Давайте сюда старую царицу, пусть она нам скажет, что это ее прямой сын, тогда мы умрем за него!» Бояре согласились.
К Марфе в монастырь сходил Голицын, выкрикнул в толпу, что истинный царевич Дмитрий покоится в Угличе, еще добавил, что Григорий винится перед народом во лжи и самозванстве. Все завопили: «Бей его, руби его!» Сын боярский Валуев выстрелил в царя. Другие дорубили несчастного и сбросили труп его на труп Басманова. Чернь потащила голые тела через Спасские ворота на Красную площадь, оттуда — в Вознесенский монастырь. «Ну, что, твой это сын?» — спрашивали цареубийцы у показавшейся в окне царицы-матери. «Теперь он уже, разумеется, не мой», — грустно и двусмысленно отвечала Марфа.
Праздник продолжался. Были убиты польские музыканты, потом еще какие-то мелкие поляки. Послов, свиту Марины и ее семейство не тронули: войны с Польшей не хотелось. Всего погибло по полторы-две тысячи поляков и русских, — ерунда по нашим понятиям.
Три дня тела Григория и Басманова лежали на лавках на Красной площади. Гриша был в маске, с дудкой и волынкой. Театральная Москва прощалась с великим своим актером.
Тело Лжедмитрия погребли во дворе богадельни за Серпуховскими воротами, но тут ударили морозы, небывалые в конце мая. Тогда труп царя-колдуна вырыли, сожгли в котле, пепел смешали с порохом и выстрелили этой адской смесью из пушки в ту сторону, откуда пришел в Москву наш незадачливый «Inperator».
19 мая 1606 года народ толпился на Красной площади. Нужно было выбрать правильного патриарха, чтобы он возглавил временное правительство, а потом уж земским собором, или как Бог даст, хотелось выбрать и царя.
Василий Шуйский поеживался на самозванном морозце: а ну, как выберут какого-нибудь левого патриарха, вот и отвечай тогда за все. Идею о первичности избрания преосвященства явно подбрасывали попы, и куда они потом поворотят, было неизвестно.
Пришлось Шуйскому мобилизовать резервы. Тут уж кто-то из толпы стал выкрикивать, что патриарха епископы наши могут выбрать сами, хоть и опосля, а нам сейчас без царя быть нельзя, и царем мы хотим Василь Иваныча Шуйского, славного продолжателя дела покойного Дмитрия Иваныча или как там его. Толпа охотно подхватила майский призыв. В Кремле противиться не посмели. У всех в глазах стояло видение голого Гриши с поломанными ребрами и в дурацкой маске.
«Шуйский не был избран, он был «выкрикнут» царем», — смущался Историк. Писец подсунул ему какую-то обгрызенную грамоту, они вместе стали разбирать ее каракули, а я углубился в решение баллистической задачи. Что-то у меня не сходилось в сообщении Писца о падении Григория с 15-саженной высоты.
Посудите сами: одна казенная сажень — это 2,1336 метра. Помноженное на 15 — получается 32 метра. Поделенное по 3 метра стандартного хрущевского этажа — получается 10, 6 этажа. Итак, Григорий падал с крыши 10-этажки. Что бы от него осталось? И зачем было на такой высоте строить халабуды для укрытия свадебных гостей от майского дождичка? И где это в Кремле вообще такие здания тогда были?..
Писец всегда волновался, видя мою возню с калькулятором, поэтому стал меня подталкивать, чтоб я внимательней слушал Историка. А Историк заливался соловьем (не зря он был однофамильцем певчей птицы):
«Божиею милостию мы, великий государь, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, щедротами и человеколюбием славимого Бога и за молением всего освященного собора, по челобитью и прошению всего православного христианства учинились на отчине прародителей наших, на Российском государстве царем и великим князем».
Тут у меня возникли две мысли. Первая о том, что Шуйский сходу стал примазываться к столбовым Рюриковичам, а значит, собирался продолжать скотскую линию управления народом и Гришиным реформам — конец. Вторая — о том, что Шуйский сильно завидовал Годунову, его звездному воцарению меж двух бого-матерей на февральском снегу во дворе Новодевичьего монастыря. Самого-то Шуйского никакие богоматери не упрашивали на царство.
От этих пустяковых соображений меня отвлекло геометрическое открытие, что Гриша мог падать с крыши не в 15 стандартных саженей, а в 15 маховых или даже косых. Собственно, открытие состояло не в том, что «маленькая» маховая сажень (1,76 метра) оставляла надежду на мягкую посадку с высоты 26,4 метра (восемь с половиной хрущевско-феллиниевских этажей), — а косая (2,48 . 15 = 37,2 метра = 12 этажей + крыша) — четко обеспечивала летальный исход. Открытие состояло в том, что сумма квадратов двух маховых саженей (катетов) в точности равнялась квадрату косой сажени (гипотенузы)! Значит, древние русские с полным правом могли претендовать на соавторство в доказательстве теоремы Пифагора!
Ну, они сразу и начали претендовать:
«Государство это даровал Бог прародителю нашему Рюрику, бывшему от римского кесаря, и потом, в продолжение многих лет, до самого прародителя нашего великого князя Александра Ярославича Невского, на сем Российском государстве были прародители мои, а потом удалились на суздальский удел, не отнятием или неволею, но по родству, как обыкли большие братья на больших местах садиться».
Историк продолжал читать, и по глазам его было видно, что сказки Большого Брата ему нравятся, вся последовательность лживых обещаний ощипанного рюриковича ему понятна, привычна и уместна. А врал нам далее Шуйский так:
1. Править он собирается в тишине, покое и благоденствии. Никого казнить, грабить, забирать и отдавать в рабство (без причины) не будет.
2. От конфискации имущества семей казненных по экономическим делам (без явной их вины) воздержится.
3. Доносов просто так на веру принимать не хочет, а проверять их будет очными ставками и пыткой.
4. А уж клеветников казнить станет пропорционально клевете.
Писец добавил, что Шуйский после громкого чтения этой грамоты пошел прямо к Богу — в Успенский собор —
и стал нести такое, «чего искони веков в Московском государстве не важивалось».
Что никому ничего не будет делать дурного, что дети за отцов и отцы за детей не отвечают, что мстить за свои неприятности при царе Борисе никому не будет.
«Бояре и всякие люди ему говорили, чтоб он на том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не повелось, но он никого не послушал и целовал крест».
Историк тоже сделал свое маленькое открытие: он определил, что большая часть этих благих обещаний была списана Шуйским у нашего, светлой памяти, покойного Гриши. Разница обнаруживалась только в том, что Гриша свои обещания выполнял.
В провинцию были посланы грамоты: