И тут на Уолтера снизошло озарение (на самом деле, в комнате просто стало светлее, потому что кто-то распахнул штору, но наш страдалец об этом пока что не догадывается). Да, он действительно глупее школьника. Загадка — вот в чем вся беда! Он ничего не знает про Гизелу и не хочет знать, чтобы случайная мелочь не разрушила образ принцессы на башне. Пусть там и сидит, ведь издалека она еще прекрасней, воображение само дорисовывает черты ее лица и придумывает ей историю. А они все, сам Уолтер, граф, Леонард, даже Штайнберг приносят по кирпичу, замуровывая Гизелу, потому что так ее проще любить. Теперь она настолько высоко, что никто не услышит ее крика. Пусть остается волшебной принцессой, образцом изящных манер, мраморной статуей, которая всегда держит осанку и вежливо беседует с гостем за чашкой чая, даже если в этот момент ей хочется выплеснуть весь чай ему за шиворот. Общаться со статуей приятней, чем с живым человеком — она никогда не огрызнется в ответ, а если огрызнется, всегда можно списать это на слуховую галлюцинацию. Вот так и с Гизелой — когда друзья разговаривают с ней, то на самом деле разговаривают сами с собой.

А он никогда ее не любил. Он любил лунные блики на ее волосах.

Ее отсутствие никогда не поражало его так болезненно, будто из души вырвали кусок и там образовалась пустота, но пустота с вполне конкретными очертаниями. Другое дело Эвике. Вчера, во время танца, когда он упустил ее из виду, на него накатил страх, что он никогда больше ее не увидит, что с ней произошло что-то ужасное, ну или просто плохое. Позже, когда она уже вырвалась из его объятий, он почувствовал странную, тягучую тоску, будто всплывшую из глубин памяти. Примерещилось, что кто-то уходил, он тянулся за кем-то руками. Сколько ни припоминай, ничего подобного с ним не происходило, и откуда могло взяться такое ощущение, он не знал. И Уолтер отправился к себе в комнату, на всякий случай проверив лестницу, но Эвике была слишком практична, чтобы забыть там башмачок. Будь она Золушкой, обязательно вернулась бы к принцу, вырвала туфельку у того из рук да еще осмотрела бы, не треснул ли каблук. Так что лестница была пуста и он поплелся наверх, припоминая по дороге каждое мгновение, проведенное вместе с дорогим ему существом (в основном, за созидательным трудом, вроде мытья посуды или починки лестницы). А поутру проснулся, вспомнил вчерашнее и попытался переубедить себя с помощью логики. Но ничего не получилось. Он любит Эвике, несмотря на ее веснушки, мозоли на руках и некоторую меркантильность. Нет, все это он тоже любит! В ней вообще все прекрасно и целесообразно, но тем не менее она не кажется дамой из рыцарского романа, она такая… настоящая! Нужно срочно найти ее и объясниться!

Но далеко ходить не пришлось. Как только Уолтер, чувствуя себя обновленным человеком, сбросил одеяло и спрыгнул на пол, он увидел объект своих воздыханий, сидевший на кресле прямо у кровати. Вместо красного платья на девушке была ее повседневная одежда — юбка с блузой да видавший виды корсетик. При виде Уолтера Эвике сорвалась с места, сделала книксен, склонившись до земли, и бойко затараторила:

— Доброе утречко, сударь! Как ваша милость почивать изволили?

— Эээ? — только и смог сказать Уолтер, прежде чем шмыгнул обратно под одеяло, устыдившись своей мятой ночной рубашки и в особенности своих голых ног. Его всегда учили, что голые ноги очень вульгарны.

— Прикажите одеваться? — подобострастным тоном продолжила горничная.

Только теперь юноша заметил, что на спинке кресла висело платье из синего складчатого шелка — очевидно, из гардероба Берты. Бережно взяв платье за плечи, Эвике с поклоном протянула его Уолтеру, который отшатнулся от этого одеяния, как Макбет от окровавленного кинжала.

— Это мне?

— Вам.

— Но оно женское!

— Так вы ведь любите женские платья! Или цвет не тот? Может, у вас только от красного кровь играет? — сузив глаза, прошипела служанка, но тут же опустилась в кресло и расплакалась, утирая лицо все тем же злосчастным платьем. Переборов стыдливость, Уолтер подошел поближе и дотронулся до ее руки, которую Эвике сердито отдернула.

— Что стряслось-то? К чему весь этот маскарад?

— А ты как будто не понимаешь? Пока я ходила в обносках, ты в мою сторону даже не глядел. Стоило надеть что покрасивее — и ты лезешь целоваться. Так на же, бери это платье, раз ты их так любишь!

— После того, как ты в него высморкалась? — съязвил Уолтер.

— Не хочешь это — другое принесу.

— Причем тут вообще твоя одежда? Без нее тебе даже лучше, — ляпнул юноша, но прежде чем Эвике вновь прибегла к рукоприкладству, поспешил объясниться, — Неправильно выразился! Я хотел сказать, что плевать мне на твое платье, мне нравится то, что под ним.

— Нижняя юбка? — осторожно уточнила девушка.

— Нет! О, Господь всемогущий! Мне нравишься ты, Эвике, только ты! Я люблю тебя и буду любить вечно!

Глаза девушки округлились до размера чайных блюдец.

— Думаешь, нас все таки овампирят? — забеспокоилась она.

— Да я не в этом смысле! — воскликнул Уолтер, ероша волосы. — Но если не хочешь, чтобы я и дальше молол чепуху, то давай еще раз поцелуемся.

Не говоря ни слова, Эвике присела на кровать рядом и поцеловала его первой. Ее губы были теплыми, да и вообще вся она была теплой и мягкой, будто кошка, разнежившаяся на солнце. И в комнате словно бы стало светлее. Взбудораженная пыль медленно закружилась в воздухе, переливаясь и вспыхивая в солнечных лучах, как рой золотистых пчел, отягощенных медом. Даже сумрачные гобелены заиграли красками: проступили контуры выцветших единорогов, а за ними, беззвучно лая, ринулись гончие. Сквозь приоткрытое окно в комнату ворвался ветерок, но, вопреки обыкновению, не застонал, а просвистел легкомысленно и пощекотал влюбленных, которые еще теснее прижались друг к другу. Казалось, сам замок вздохнул от умиления, потому что уже много лет в этих стенах не радовались так искренне. Невозможно поверить, что несколько часов назад здесь царили тьма, смерть и тлен.

Одарив Уолтера долгим поцелуем, Эвике нехотя отодвинулась и почему-то опустила голову, изучая свой передник с дотошностью профессионального детектива.

— И что теперь? — обреченно спросила она.

Уолтер обнял ее за плечи и ухмыльнулся.

— Для начала я воспользуюсь твоей невинностью, а после нас разбросает судьба и мы больше никогда не увидимся. Я буду до самой смерти хранить твой локон, ты — связку моих писем, — когда она горестно завздыхала, он продолжил уже серьезнее, — на самом же деле мы вернемся в Англию, я познакомлю тебя с моей семьей, после чего мы поженимся.

— Твоя семья будет разочарована, — возразила Эвике.

— Будет. Но один разочарованием больше — одним меньше, какая разница?

— Кроме того, я католичка. Как же нас повенчают?

— Обратимся к Папе с ходатайством. В крайнем случае, я сам перейду в твою веру, заодно и латынь подтяну, — подмигнул ей мистер Стивенс.

Раздосадованная такой легкомысленностью, Эвике хлестнула его платьем, но Уолтер увернулся и на ходу еще раз чмокнул ее в щеку.

— Ну вот, теперь у тебя все получается слишком просто. А где препятствия?

— Препятствия храпят в подвалах. Тебе не кажется, что у нас и так достаточно проблем, чтобы придумывать новые? — рассудил Уолтер. — А сейчас отвернись, пожалуйста.

— Это еще зачем?

— Мне нужно переодеться, а то в ночной сорочке неудобно становиться на одно колено.

Сложив руки на груди, Эвике встала у окна, а юноша в спешке натянул полосатые кальсоны, брюки и свежую рубашку. Носки, правда, подкачали, их следовало еще третьего дня постирать, но Уолтер надеялся, что Эвике не заметит эту незначительную деталь. Более того, что она вообще ничего не заметит, так как не будет подсматривать. Но когда девушка обернулась, ее уши горели — значит, все таки не удержалась.

Уолтер опустился перед ней на одно колено, с чувством поцеловал ее руку и произнес торжественно:

— Эвике, выходи за меня замуж. Предлагаю тебе руку, сердце и обручальное кольцо, которое мы купим в первом же ювелирном магазине, как только вырвемся отсюда.