Отец подмигнул Раубичу, и взрослые перестали обращать внимание на детей. Пан Юрий подал знак музыкантам, и те заиграли какую-то торжественно-грустную мелодию.

— Крепостной капельмейстер Вежи написал, — сказал Раубичу отец. — Специально к этому дню…

Музыка звучала с какой-то таинственной, гордой силой. То ли тростник шумел на бескрайних болотах, то ли слышался во тьме устало-мужественный шаг тысяч ног? И, пронизывая это серебряным голосом, вела соло труба.

У Алеся сжало горло.

Он бросил взгляд на Раубича и увидел опущенные свинцово-тяжелые веки.

— Название? — спросил Раубич отрывисто.

— «Курганный шиповник», — ответил отец. — Пожалуй, мрачновато для такого дня. Но Вежа настаивал.

— Правильно сделал Вежа, — после паузы сказал Раубич.

Труба умолкла.

Гости стояли, немного смущённые таким началом. И в этой тишине отец вышел почти на середину зала.

— Почтенные панове! Сегодняшний день — первый день юности моего сына. Музыка, которой вы были так удивлены, была написана для него и исполнялась для него.

Отец был почти неприятен Алесю в эту минуту. Мальчик взглянул на Раубича, встретился с ним взглядом и понял, что тот переживает сейчас то же самое.

— Сегодня праздник детей, — продолжал отец, — и поэтому первый танец принадлежит им. Дети, станьте в пары… Алесь, выбери себе пару.

Непонятно, как это получилось, но Алесь стал рядом с Майкой и протянул ей свою руку… За ним, во второй паре, оказались Франс с Ядвигой, потом Мстислав с какой-то девочкой, еще и еще пары.

Торжественно грянул оркестр на хорах, и полились медленные звуки полонеза.

И тогда Алесь, почувствовав вдруг какую-то особую ловкость и легкость, чинно повёл свою «даму» к двери в маленький зал, которая совсем по-волшебному сама отворилась перед ними.

…Весь вечер Майка была изменчива, как апрельский влажный ветер. То сама искала его глазами, то вдруг не обращала внимания на то, что он ищет ее. Свободно могла завести с Мстиславом разговор о том, какие смешные слова в языке крестьян и как они смешны и неуклюжи сами. И, хотя это было несправедливо, Мстислав мучительно краснел за друга и ещё за себя, потому что она с ним заговорила, а ему это было приятно.

Алесь приглашал ее на каждый танец и видел, как сразу меняется ее капризное личико, делается покорным и почти безвольным: опущенные длинные ресницы, слегка улыбчивый рот… Она шла с ним в танце именно так, как хотел он, а в перерывах между танцами снова широко раскрывала глаза и говорила:

— Жаль, что у детей нет бальных записных книжек… О, если б были!.. На этом балу я собрала бы много записей…

И Алесь снова сердился. Один раз даже пригласил на мазурку маленькую Ядзеньку Клейну. Заметил, как охотно она подала ему ручку, как радостно вздохнула, как засверкали ее кукольные большие глаза.

…А потом был перерыв, когда разносили мороженое. И тут Ядзенькой занялся Франс. Принёс ей вазочку с мороженым, стал возле нее, потом повел ее на террасу.

Тут и подошла к Алесю Майка. Сама. Он стоял на террасе, глядел на разноцветные китайские фонарики, которые живописно убегали в темноту аллей. Майка стала рядом, кутая плечи в белую накидку.

— Скучно, когда нет танцев, — сказала она. — Я танцевала б целых три дня. А вы?

Он молча улыбнулся.

— Я тоже. Мне нравится, как вы танцуете…

— Правда? — загорелась она. — Ядзенька ведь лучше?

— И она хорошо танцует… Но мне нравится больше, как танцуете вы.

Говорила она по-французски, и ему часто приходилось подыскивать слова. Поэтому он умышленно говорил медленно, с паузами.

— Давайте убежим отсюда на несколько минут, — предложила Майка. — Пойдем в парк. Здесь душно…

В парке были освещены только главные аллеи. Вначале по ним бежали цепочки фонариков, — оранжевые, голубые, красные, они слабо покачивались среди листвы. Потом пошли обычные яркие светильники. Их пламя иногда мигало от неслышного ветерка, и тогда сетка, сплетенная из тени и света, двигалась по гравию, по веткам, по стволам могучих деревьев, по двум маленьким фигуркам, которые шли по аллее.

Светильники кончились невдалеке от пруда, над которым склонились вербы.

И тут их окутала ночь. Сквозь облака пробивался свет луны. Какое-то время дети стояли молча, глядя на лунную дорожку, яркую у другого берега и совсем тусклую у их ног.

— Рыба любит темные ночи, — сказал Алесь. — Но все равно и в такую ночь ее ловить приятно. Дети надевают теплое рыззе[44] и идут с… топтухой. — Среди французских слов странно прозвучало слово «топтуха». — Ставят ее в воду под кустами, топчут… И рыба в сетке блестит, словно голубые угли. Переливается, прыгает… А луна плывет и плывет…

Он осекся, заметив, как брезгливо опустились уголки ее губ.

— Я таких развлечений не понимаю. «Топтуха», «рыззе», — желая подразнить, сказала она, — благозвучные слова, ничего не скажешь.

Тут рассердился он:

— А в чем же еще ловить рыбу? В этой моей маскарадной чуге? В вашей мантилье? Смех, да и только…

— Чем это вам не понравилась моя мантилья? — совсем как взрослая, спросила она.

— А тем, что нечего задаваться. А тем, что эти слова нисколько не хуже ваших. — Он сыпал это на мужицком языке, словно лез сквозь бурьян без дороги. — А тем, что стыдно воображать и смеяться над людьми, которых не знаешь.

— Я и не хочу их знать, — очень неприятным тоном сказала она. — Конечно, у вас до сего времени была другая компания. La compagnie ex-ception-nelle.[45]

Она особенно подчеркнула эти слова:

— La compagnie ex-ceptee с «топтухой».

В этот момент она показалась ему такой глупой, что он захохотал. Смех смутил ее, и уже менее уверенно, но все еще заносчиво она сказала:

— Je n'aime pas le gros rire.[46]

— Я тоже не люблю, — совсем спокойно и уже по-французски сказал он и добавил: — Я думаю, нам лучше всего вернуться.

— Мне не хочется, — пожала она плечами.

— А мне не хочется быть здесь. И я не могу оставить вас одну.

— Так что? — спросила она.

— Так я отведу вас насильно.

— Ого, попробуйте!

И прежде, чем он успел протянуть к ней руку, она отпрыгнула в сторону и, как коза, побежала по наклоненному стволу старой вербы и скрылась меж ее ветвей.

— Сойдите оттуда, — сказал он. — Верба старая, хрупкая. Обломается.

— И не подумаю.

— Я вам серьезно говорю.

Вместо ответа она запела французскую песенку о медвежонке, которого поймали в лесу и отдали на выучку жонглерам. Его пытались выдрессировать, однако у жонглеров ничего не вышло — слишком тупым и неловким был медвежонок. Он так и не научился танцевать, а если начинал петь, то пел диким голосом, как в лесу, и даже жонглеры затыкали уши.

Стоя на дереве, она качалась в такт смешной песенке и пела, с особым удовольствием повторяя припев и задорно поглядывая на него сверху.

Les choses n'iront pas!

Les choses n'iront pas![47]

Песенка была даже не очень складной. Бог знает, в скольких устах она побывала, пока не приобрела нынешнего звучания.

Алесь грустно покачал головой.

— Я думал, вы совсем иная. А вы просто злая и скверно воспитанная девчонка.

С этими словами он повернулся и пошёл прочь от вербы.

И вдруг за его спиной послышался треск и вслед за этим крик. Он оглянулся. Толстый сук вербы надломился и теперь, качаясь, погружался в воду. А на нем — успела-таки ухватиться — висела Майка.

Он бросился к вербе, взбежал по стволу и, крепко обхватив левой рукой толстый ствол, правую подал Майке:

— Держись.

Она ухватилась за его руку. Он тянул ее, но одной рукой ничего не мог сделать. И тогда он сел, обхватив ногами ствол, и потянул девочку обеими руками. Наконец ему удалось втащить ее на дерево.