— На Рубича, — сказал Кондрат.

— …на Раубича, потом подпустим петуха Браниборскому и на помощь тем, кто в Кроеровщине.

— Почему так неровно? — спросил Янук.

— Очень просто, хлопче, — сказал Корчак. — Ты там не был, а я имел счастье. У него этих собутыльников, загоновых пропойц, сотня, да и черкесов вряд ли он отпустит. Знает. Малой кровью не обойдется. Так что одни обложат, чтоб сорока не пролетела, подмогу не позвала. А другие дела свои сделают, да и придут.

Синее море половодья лежало вокруг. Плясала по нему золотая рябь. С верхушки дуба вдруг послышался голос Левона:

— Човен с этими двумя.

Люди начали собираться, отвязывать челны. Левон ловка, как куница, спускался с дерева.

— Поговорили, — сказал Корчак. — Ах, жаль, нельзя… Мужик рядом. Подплыть бы да отправить этого кувшинки растить.

И тут Андрей увидел, как страшно изменился в лице брат.

Кондрат ловко, как кошка, вскочил на ноги — душегубка почти не качнулась.

— Ты пожалеешь, коли тронешь его или кого-то из Загорских.

Корчак покраснел, и сразу на его загоревшем лице выступили два, крест-накрест, шрама — следы плети Кроера.

— Ого! — сказал Корчак. — А ну!

Под свиткой, у ног Покивача, шевельнулось дуло ружья. Андрей взял в руки острогу.

Корчак обвел нахохлившихся противников глазами и сдержался:

— Объясняй.

— Он мой брат. И этого достаточно.

— Оно и видно, что панские лизунчики, — сказал Янук. — Панскую землю панскими лошадьми пашете. На панские деньги Павлюк с Юрасем школу кончили…

Он умолк. Широкий, белый от работы трезубец остроги висел на уровне его глаз.

— Лизунчики… — сказал Кондрат. — Мы, Янучок, не лизунчики, а дурни, когда с таким сбродом, как ты, вместе головы сложить собираемся. Не стоило б. А ты же, наверно, слышал, по чьей воле та девка Ходанских землю да свободу получила? Не по твоей. И по чьей воле панщины на этом клочке земли почти нет, тоже слышал. И что сам ты ни насилья, ни сгона не знаешь… И на кого поэтому соседи зубы точат.

Бросил острогу. Андрей, зная брата, только вздохнул: пронесло.

— Да тебе этого, губа ненасытная, мало. Ты не обо всех думаешь. Ты сам бы только все, что вокруг, под зад сгреб, да и сидел бы, пока… аж до сердца не сгнил бы. Серый князь, морда твоя паскудная… — Задохнулся. — А тот простой. С нами, со всеми сермяжниками, как равный. Если б тебе его силу, мы через неделю взвыли б. Кровью сплыли б.

Повернулся к Корчаку:

— Погибать с тобой согласны. Но если что-то этому роду будет, Озерище тебе враг, Витахмо — враг, Студеный Яр — враг.

Андрей тоже поднялся:

— Святое враг… И другие, все сорок деревень, — враги.

Кондрат криво улыбнулся.

— Хватать да выдавать мы не будем, — сказал он, — упаси господь. Просто не будет тебе ни хлеба, ни крыши. Через неделю сам к Мусатову приползешь, если не возьмут. Потому что ими, простыми, держится каждый лесной брат… Ими, Корчак.

Корчак поднял руку:

— Хорошо. Ты успокойся. Веры во мне нет. Но, уважая тебя, спорить не буду. Что б ни было, эти люди и, конечно, твой брат останутся в живых. Даже в темном лесу. Даже когда на наш табор из леса вылезут… Ну? Теперь мир?

— Мир, — остыл Кондрат.

— Друзья?

— Друзья.

— Тогда прощайте. Оставим их, хлопцы, да и сами распрощаемся.

Зажурчала под веслами вода. Три челна начали поспешно удаляться. Спустя несколько минут они скрылись за шапками кустарников. Когуты остались одни.

— Ты, брат, гляжу я, горя-ячий, — сказал Андрей.

— Бывает.

— А почему ты не сказал, что это Алесь плеть из рук Кроера вырвал?

— Повредило б. Корчак заносчивый. До сих пор всем говорит, что выжил после смертных побоев Кроера только благодаря своей выносливости. И вдруг нa тебе, панская милость!

Кондрат засмеялся:

— И так слово выдрали… Поплывем навстречу, что ли?

Вместо ответа Андрей резко повернул челн. Кондрата сильно качнуло, но он успел сесть.

— Сдурел? Ты что?!

— Просто хотел поглядеть, как ты пляснешься в воду.

Челн медленно плыл посреди редких дубов. Слепящее солнце с высоты глядело в воду.

— Кондрат, — тихо сказал Андрей, — зачем ты это сделал… с Раубичами?

— Ты у церкви на Галинку глядел, — подкусил Кондрат, — и лица Алеся потом, в корчме, не видел… Ненавижу я это подлое племя, что они с ним сделали… Не имеет права никто так поступать и на милость надеяться. Оплевали, а потом… та… на пасху.

— Она мне казалась хорошей девкой.

— Мне тоже… казалась.

— Он простил.

Кондрат вспыхнул:

— Ну, знаешь!.. Молчит пан бог, да не молчат люди.

— Тс-с… — сказал Андрей.

Показался челн с Алесем и Кирдуном.

— Гей! — крикнул Алесь. — Видите? — И, напрягшись, приподнял из челна большого лиловатого сома; голова рыбины была на уровне груди Алеся, а хвост изгибался на дне челна. — Атаман, — сказал Алесь.

— Тиной будет пахнуть, — заметил Андрей.

— Вымочим, — сказал Алесь. — Вот атаман — так атаман.

— Что-то ты, Кирдун, все время из хаты убегаешь? — подкусил Халимона Кондрат. — Что, жена не греет?

Кирдун с доброй, мягкой улыбкой пожал плечами.

— Да что… Здесь живешь как вольный казак. Плывешь себе, солнце вокруг. А дома… Бабы эти. Жалко их бить, слабые… Ругаться — себе дороже. Но и хвалить не за что. — И ляпнул: — Женщины эти — ну их к дьяволу! Вот и панич Алесь со мной согласен.

Андрей заморгал глазами.

Кондрат, словно только теперь заметил сома, торопливо заговорил:

— Правда твоя, Алесь, сом-атаман… Сколько лет ему может быть?

— А черт его знает. Много.

Челны скользили рядом по течению, среди зеленых деревьев.

— С рыбами этими беда, — заливался Кондрат. — С большими. Деда Бельского знаешь, Алесь?

— Ну, заику?

— Ага. И у порток штанины разноцветные. Плыву однажды, а он большущую щуку поймал. И нанизывает ее на прутик, хочет к лозовому кусту в воде привязать, чтоб жила. И так ла-асково говорит: «Р-р-рябуша м-моя, р-ряб-уша, завтра евреям тебя продам». А та вдруг бултых! И ушла. Так Бельский как завелся: «А туды т-т-т-т…» И так до самого Суходола.

Челны выплыли на синий простор. Ровный на многие версты, стремительный и спокойный, Днепр мчал к далекому морю и весь сверкал под золотым солнцем.

Жизнь текла спокойно, но ничего не обещала. И потому Алесь обрадовался, получив «с верной оказией» письмо от Кастуся. Его письма всегда будоражили мысль, волновали.

Кастусь писал:

«Все в мире течет быстро. Мне казалось, недавно писал тебе. А минуло почти семь месяцев. Не оправдываюсь. Закрутился я здесь. Да и ты, видимо, потому что ответил на одной странице… Что у тебя? Паненка Михалина?… И, наверно, уже и свадьба скоро?

В октябре я стал студентом императорского Санкт-Петербургского университета, а спустя одиннадцать дней меня освободили от оплаты за учебу. Видал ты? Чудеса! Во всяком случае, спасибо им. Могу жить… Я вообще «счастья баловень безродный». Получил урок, который дает около трехсот рублей в год. Можно было бы жить. И все же я, наверно, отдам предпочтение голоду, потому что не хочу бывать в этом доме… Представь себе существо наподобие вашего господина Мусатова, только разбогатевшего и с кое-какими титулами. Это страшно — человек без убеждений, то есть с теми «убеждениями», каких сегодня придерживается Государственный совет. И сына, неплохого мальчика, успел испортить и развратить. Иногда хозяин приходит, садится в рекреационной и часами доказывает, что наш край православный и что я, например, католик ошибочно. Пусть даже так. Я знаю, что и предки Мицкевича были православными, но во всех этих рассуждениях столько сытого свинства, они вызывают такое отвращение, что я в сектанты пошел бы, шамана слушал бы — только не его. Потому что тех преследуют, а за этим тупая сила, которая спорит только для хорошей работы желудка и вообще считает за лучшее душить.

Алесь, я знаю, это глупость — отказываться от возможности не жить в нужде. Скажут: «Ведет себя как ребенок, дурак. Ну, послушай какой-то час, зато остальное время живи как хочешь». Но это не блажь. Я не могу уступать даже в мелочах. Мне кажется, если я стерплю, если я сделаю вид, что не слышу, я стерплю и большее, не услышу, когда народ начнет вопить от боли. Стерплю, когда будут плевать на меня и на него. Каждый подлец когда-нибудь делал первый шаг к подлости.