Сэр Джервис появился в доме через несколько дней после моего приезда. Он был очень добр ко мне и подробно расспросил о событиях в Тристан Прайори. Он казался искренне озабоченным, и я, отметив, что он гораздо человечней своей жены, задумалась над тем, счастлив ли он в семейной жизни, полагая, что из Карлотты может получиться очень требовательная и не слишком преданная жена. Конечно, сэр Джервис восхищался ее красотой, которую никто не решился бы отрицать. Часто, глядя на себя в зеркало, на эти модные кудряшки и на костлявые запястья, я думала о том, каким контрастом по отношению ко мне выглядит элегантная, прекрасная Карлотта. Она, наверное, тоже сознавала это, так как посматривала на меня весьма самодовольно.
И все-таки я чувствовала себя гораздо лучше, чем в день приезда, — из-за уверенности Сенары в том, что все будет в порядке, и благодаря благородному поведению сэра Джервиса.
Каждый день я с нетерпением ждала вестей из дома, но Сенара сказала:
— Сейчас еще слишком рано. Твоя мать не станет ничего писать, пока не убедится, что кризис уже миновал. Я обещаю тебе, что именно так все и будет, но помни: прибытия гонца с вестями придется немножко подождать.
Сэр Джервис, в свою очередь, рассказал мне, что некоторые его знакомые болели оспой и выздоровели. Вовремя замеченные симптомы, тщательный уход — все это творит чудеса!
Они делали все, чтобы успокоить меня, и постепенно я стала проникаться их убежденностью. «Все будет хорошо», — втолковывала я себе. Иного быть не может. Нельзя представить мир, в котором нет Берсабы.
Частенько она мне снилась по ночам; помню, во сне она посмеивалась над моими кудряшками и моей робостью перед Карлоттой. Было похоже, что она хочет поделиться со мной некоторыми чертами своего характера. Временами я думала: мы ведь действительно единое целое, и сейчас, больная, лежа в постели, она думает обо мне точно так же, как я думаю о ней, и какая-то частица меня мечется сейчас в лихорадке, а какая-то частица ее находится здесь, в этом роскошном доме, изучая последние моды и изящные манеры лондонского высшего света.
Мне нравилось слушать сэра Джервиса. Он знал, что мне интересно с ним разговаривать, и, судя по всему, был рад этому.
Он сообщил мне, что весьма озабочен тем, как развиваются события в стране. Король, видимо, не сознает, что его популярность постоянно падает, а королева ни в чем не помогает ему.
— Люди относятся к ней с подозрением, — говорил он, — поскольку она католичка и делает все, чтобы ввести в Англии католицизм. Но вряд ли она в этом преуспеет. Народ никогда не позволит сделать этого. Еще со времени правления Марии Кровавой они закрыли свои сердца для этой религии.
Я расспрашивала его о короле Карле, и сэр Джервис ответил мне:
— Наш государь — человек большого обаяния, с приятной внешностью, и хотя маленького роста, но с прекрасными манерами. К сожалению он никогда не будет любим народом. Они его не понимают, как и он их. Наш король полон гордыни и твердо верит в то, что трон ему даровал Господь и его права не подлежат сомнению. Боюсь, что это вызовет некоторые трудности… для него и для страны. — Взглянув на меня, он улыбнулся:
— Простите, я утомил вас.
— Что вы, ничуть, — уверила его я, — я так давно хотела узнать что-нибудь из придворных новостей.
— Боюсь, — сказал он задумчиво, — что вскоре вся страна будет знать о том, что происходит при дворе.
Постепенно я стала понимать, что он имел в виду. Мое прозрение началось уже на следующий день, когда Карлотта повезла меня в Лондон купить тесьмы и прочих мелочей, вроде лент, перчаток и вееров. Выезжали мы с шиком, поскольку сэр Джервис, будучи богатым и знатным джентльменом, владел собственным выездом, а Карлотта, способная выудить у него все, что угодно, уговорила его предоставить экипаж в наше распоряжение. Карета была роскошная, с красивой обивкой, с двумя скамьями, с бархатными шторками на окне, которые задергивались, если пассажиры желали уединиться. На дверцах кареты красовался семейный герб Джервиса — две прекрасных белых лошади. Кучер был одет в ливрею цветов Пондерсби, как и лакей, стоявший на запятках кареты.
Вот так, с помпой, мы и выехали, и по мере того как карета приближалась к центру Лондона, вокруг сгущалась атмосфера суматохи и возбуждения: люди, пешие и конные, передвигались в такой спешке, словно решался вопрос их жизни и смерти. Мимо нас проехал грузовой фургон и с ужасным грохотом свернул в ворота постоялого двора. На реке стояло столько кораблей и барок, что почти не было видно воды. И везде люди кричали — приветствуя друг друга, отпуская шутки, ссорясь, угрожая и что-то выпрашивая… Мужчины и женщины носили самую невероятную одежду. Женские платья с вырезами казались мне чрезвычайно нескромными, потому что дома у нас придерживались моды двадцатилетней давности, когда носили рюши и высокие стоячие воротники. Мужчины одевались еще более странно: они носили широкие пояса, подвязки, расположенные выше колен, были сделаны из лент, завязанных бантом, а их башмаки украшали розетки.
Но такие изысканные костюмы попадались редко. По улицам сновали нищие — оборванные и остроглазые, клянущиеся и угрожающие… А кроме того, на улицах встречался еще один род граждан, привлекающих к себе внимание именно крайней скромностью одежды, выделявшейся на общем пестром фоне. На мужчинах были надеты камзолы из грубой ткани и темные штаны, простые белые воротники и шляпы с высокой тульей, ничем не украшенные. Женщины носили простые платья, в основном серого цвета, и белые передники, прикрывавшие юбки, а на голове — белые чепцы или простые шляпы, напоминающие те, что носили их спутники. Создавалось впечатление, будто они живут в другом мире, они и ходили неспешно, опустив глаза и поднимая их лишь для того, чтобы с осуждением взглянуть на тех, кто разгуливал в роскошных костюмах.
Я спросила о них Карлотту.
— Это пуритане, — ответила она. — Они считают, что радоваться жизни грешно. Посмотри на их прически.
— Вижу. Они очень отличаются от тех, что носят мужчины, которые отпускают длинные, как у женщин, волосы.
— Длинные волосы очень украшают лицо.
— Слишком велик контраст, — заметила я. — В провинции никто не выглядит так шикарно, но никто не выглядит и так убого.
— Так будет и у вас. Мода распространяется… даже в такие дыры, как ваш Корнуолл.
Мне не понравилось презрение, с которым она говорила о моих родных местах, так что я прекратила разговор и обратила все свое внимание на разыгрывавшиеся передо мной сценки.
Я никогда не встречала женщин, подобных тем, которых я мельком видела за окном кареты. Их лица были настолько ярко размалеваны, что это никак нельзя было признать естественным, а у многих виднелись черные мушки и какие-то пятна. Две из них поссорились и вцепились друг другу в волосы, но карета проехала мимо, и конца сцены я не видела.
Когда экипаж остановился, в окно начали заглядывать нищие, обещая нам небесное блаженство, если мы дадим им немного денег на корку хлеба. Карлотта бросила несколько монеток, зазвеневших на булыжной мостовой, и оборванный мальчуган не старше пяти лет, ринувшись вперед, подхватил их. Нищие бросились к нему, но наша карета вновь тронулась.
Мы вышли у собора Святого Павла, и Карлотта велела кучеру ждать нас у входа, пока мы не сделаем нужные покупки в галерее собора Святого Павла.
Число поразительных впечатлений росло с каждой секундой. Галерея Святого Павла представляла собой придел собора и в то же время была рынком, местом прогулок и встреч самых разных людей.
Карлотта потребовала, чтобы я не отставала, и в этом была явная необходимость: на нас посматривали, и время от времени какая-нибудь леди или джентльмен, одетые в том же стиле, что и Карлотта, останавливались и обменивались с нею парой слов, после чего она представляла меня как гостью из провинции. Меня одаривали милой улыбкой и тут же забывали.
Со всех сторон нас толкали; люди с хитрыми физиономиями изучающе рассматривали нас; пожалуй, будь я здесь одна, я испугалась бы, хотя большей частью нас окружали люди, похожие на нас. По сторонам теснились прилавки с рулонами отборных тканей, лентами, кружевами, веерами, мушками, украшениями и книгами, а торговцы, стремившиеся привлечь наше внимание, хмуро поглядывали на шныряющих вокруг нищих, которые, я уверена, готовы были обчистить зазевавшегося прохожего.