— Отвезите туда тетю и прислугу, я же останусь здесь до вечера. Теохарий не двинулся с места.

— Барышня, — сказал он, — вы тоже должны поехать. Это распоряжение хозяина. В случае опасности не оставлять вас в городе. Пожалуйста, не задерживайтесь…

Вспыхнув, София встала.

— Хозяина представляю здесь я, а не вы, — отрезала она, — поэтому я вам повторяю: немедленно отвезите тетю и прислугу в Лохуту. Пошлите за мной фаэтон между восемью и девятью часами вечера. Пусть он меня ждет возле верхней церкви. Турки не должны видеть, что я оставляю дом. Если до девяти я не появлюсь, значит, сама уехала в имение или же пошла к Немцоглу. В таком случае фаэтон пусть возвращается обратно.

Все это было произнесено вежливым и сдержанным тоном, но секретарь совершенно ясно почувствовал суровый и непреклонный нрав отца. Пожав плечами, он хотел было что-то возразить, но передумал и молча вышел из комнаты.

София подошла к окну. Пожар на складах продолжался. Время от времени слышался топот копыт, на нижних улицах лошади переходили в галоп, но потом все снова смолкало. И в этой тишине глухо продолжал звонить колокол.

Часовые перед домом Амурат-бея беспокойно шагали по двору, но оставались на своих местах. Самого Амурата не было видно уже несколько дней. Вероятно, он уехал.

Перед отъездом в Лохуту Елени, робкая и нерешительная, как обычно, пришла к Софии и стала просить ее поехать с ними.

Девушка обняла ее, поцеловала и обещала вечером приехать. Потом проводила ее до выхода. Скоро все уехали, в доме воцарилась тишина.

К вечеру грохот орудий умолк. Пожар еще продолжался. Отблески пламени играли на стенах домов, на улицах было светло, но город затаился в предчувствии тревожной ночи.

София задернула занавеску на окне, поставила на подоконник зажженную свечу, потом села на пуфик у камина, глядя на догорающий огонь.

Борис пришел, когда было уже совсем темно. Глаза у него горели, он тяжело дышал.

— София, — он обнял девушку, — русские уже в Каршияке! Может быть, еще этой ночью перейдут Марицу…

Подняв Софию на руки, он внес ее в комнату, положил на софу, а сам опустился на колени рядом с ней. Камин погас, но в комнате было тепло. Отсвет пожара плясал на оконных стеклах.

— Как страшно, Борис… — прошептала девушка, доверчиво кладя голову на его руку. — Где ты будешь этой ночью?

— Здесь, поблизости… — усмехнулся он.

Она смотрела ему в глаза. Рука ее гладила его волосы.

Грозев заглянул в темную глубину ее агатово-синих глаз, и вдруг ему показалось, что эта девушка — часть его самого, нечто бесконечно родное, без чего все вокруг — старый дом, темная мебель, гравюры и портреты на стенах — было бы для него холодным и чужим.

— София, — сказал он, — ты помнишь нашу встречу на холме?

— Да, Борис… — Она смотрела на пламя свечи.

— И грозу тоже?

— И грозу…

— И то, что ты тогда мне сказала?

Девушка перевела на него взгляд, посмотрела прямо ему в глаза, словно старалась угадать его мысль.

— Что из того, что я тебе тогда сказала, ты хочешь, чтобы я сейчас повторила?

Он привлек ее к себе.

— Что ты порвешь со всем здесь и навсегда останешься со мной…

Она помолчала, потом произнесла тихо и решительно, как клятву:

— Да, Борис, навсегда!..

Он поцеловал ее волосы, губы его пробежали по ее лицу, нашли ее губы, и вдруг он ощутил ее всю целиком в своих объятиях, сжигающую его своим огнем самозабвения. Он слышал удары ее сердца. Горячая волна подхватила его, в голове помутилось. Его рука скользнула по ее талии, нашла маленькие перламутровые пуговицы платья.

Почувствовав это, она обняла его еще крепче, но, задыхаясь, прошептала ему на ухо:

— Нет, милый… Пожалуйста, не надо, Борис…

Это его отрезвило, он, не открывая глаз, провел рукой по ее лицу и положил голову ей на грудь. Она прижала ее к себе. Они долго так лежали молча, растерянные и ошеломленные.

Раздался бой часов в передней. Борис прислушался.

— Восемь… — произнес он и вскочил.

Подошел к окну. Пламя пожара осветило его лицо. София приблизилась, просунула руку ему под локоть. Он крепко прижал ее руку.

— Завтра… — сказал он, — завтра мы уже будем свободны!

За рекой вновь заговорили орудия.

— Пора идти, — проговорил Борис, — я опаздываю…

Обернувшись, он спросил Софию:

— Кто сейчас у вас дома?

— Никого нет, — ответила София, — все в имении в Лохуте. Я ждала тебя, сейчас, наверное, приедут и за мной… Завтра, если занавеска на окне будет наполовину задернута, знай, что я уехала туда и жду тебя там. Приезжай сразу, когда сможешь…

Они вышли в коридор. София положила руки ему на плечи:

— Прошу тебя, береги себя…

Борис прижал ее к себе.

— Прощай… — прошептали его губы.

И он стал спускаться по лестнице.

— Подожди! — тихо крикнула она ему вслед.

Он остановился. Спустившись на несколько ступеней, София обхватила руками его голову и поцеловала в лоб — так, будто отдавала ему какую-то частицу себя.

23

Старые тополя вдоль пазарджикской дороги были покрыты инеем. Амурат-бей медленно ехал по направлению к Пловдиву, глядя в серую даль.

Сражение сейчас велось на правом берегу Марицы, где-то возле сел Айрени и Кадиево. Там находились войска Османа Нури-паши и Реджеб-паши.

Амурат-бей остановил коня и прислушался. Верный своему инстинкту военного, он хотел определить, что происходит за темной полосой заречного леса. Затем, повернув коня, поскакал прямо через поле к заиндевелым зарослям кустарника на берегу реки. Продолжать путь было бессмысленно. Явно, на левом берегу реки не было турецких войск.

Вчера, мчась галопом к Пазарджику, он надеялся, что приедет в разгар боя у города: согласно приказу Сулейман-паши, этот бой должен был задержать наступление русских и обеспечить спокойную переброску армии к Родопам. Вместо этого он попал в самую гущу отступающих войск. Отступление было беспорядочным и позорным. Пехота, артиллерия, обозы темным потоком текли к Пловдиву, бросая по пути все, что мешало их паническому бегству.

К вечеру Амурат-бей послал в Пловдив двух офицеров связи с подробным донесением о положении на дороге Пазарджик — Пловдив и с изложением своего мнения относительно организации обороны города.

Он надеялся на то, что войска Османа Нури-паши останутся на левом берегу реки и будут вести прикрывающие бои. Амурат-бей намеревался присоединиться к этим войскам и обеспечить задержку неприятеля на всем протяжении берега.

Однако Нури-паша рано утром второго января переправился на правый берег, используя поддержку артиллерии, расположенной у устья Вычи.

Амурат-бей провел ночь в одиночестве в заброшенном сарае напротив Кара-Таира; он слышал, как переправились через реку русские эскадроны, затем колонна Креденера, и своим точным и расчетливым умом офицера генерального штаба понял, что все потеряно — окончательно и безвозвратно.

С этого момента все его поведение, его решения и действия определялись неким инстинктом, оскорбленным честолюбием, ненавистью, болью от того, что на его глазах все было проиграно легко, как в азартной игре.

Сейчас он скрывался в тылу неприятеля, на необъятной равнине, которую был послан оборонять. Он ездил по берегу Марицы в поисках брода, чувствуя себя жалким и одиноким, бессильной жертвой провидения.

В полдень по дороге прошли новые русские войска — артиллерия и пехота. Амурат-бей въехал в заросли на берегу реки и спешился. Утром здесь был бой, его следы виднелись повсюду. Амурат-бей привязал коня к заиндевелому кусту. Возле куста лежал мертвый турецкий солдат. Амурат-бей бессмысленно уставился на него. Лицо солдата было обезображено. Один глаз выкатился из орбиты и сейчас словно смотрел на него. На дороге русская военная труба играла сбор.

Амурат-бей посмотрел на серое небо над Пловдивом, на далекие горные цепи, покрытые снегом. По белой равнине пролегала темная борозда: это двигались на юг русские. Он снова взглянул на солдата. Выпученный глаз все так же пристально глядел на него. Падая, солдат схватил ружье почти у самого штыка, и сейчас его мертвые опухшие руки продолжали сжимать оружие.