Бруцев не поехал через центр города. Повернув у араповского моста, он поскакал напрямик по улочкам нижнего квартала к сопотской дороге, где находился постоялый двор Славова.

Он увидел сожженную часть города. Остовы домов угрюмо темнели на фоне снега.

В верхнем конце улицы ему встретился первый живой человек. Это был вооруженный турок, по всей вероятности, сторож какого-то имения, торопившийся домой. Он пробормотал какое-то приветствие и продолжил свой путь. Бруцев ему не ответил.

На постоялом дворе его уже ждали. В корчме было несколько посетителей — турецких офицеров, спустившихся с горных позиций, чтобы согреться и пропустить рюмочку, но они не обратили на него внимания. Первым заметил Бруцева старик Славов. Он направился к нему и, подойдя, сначала глазами, а потом словами пароля дал ему понять, что его узнали.

Затем они поднялись в одну из комнат верхнего этажа. Все произошло очень быстро. Человек, передавший ему письмо для Рабухина, был сухощавым, рано поседевшим болгарином, в говоре его чувствовался мягкий акцент — вероятно, он долго жил в России.

Пока Бруцев зашивал письмо в подкладку полушубка, он несколько раз повторил:

— Если что-то случится и тебе придется уничтожить письмо или полушубок, запомни: необходимы сведения об орудиях на подступах к Пловдиву и точная маркировка. Рабухин знает…

Бруцев молча кивнул головой, оделся, попрощался и вышел.

На лестнице он спросил старого Славова, где находится дом Наумовых. Славов показал ему из оконца эркера.

Семинарист вскочил на коня, колеблясь, покрутился на месте, словно ему надо было принять решение, к которому он не был готов. Потом резко повернул коня и двинулся вверх по дороге, где на взгорке виднелись последние городские дома.

Солнце, наконец, пробилось из-за облаков и ярко осветило чистый, нетронутый снег.

«Второй дом с краю…» — мысленно повторил он координаты, которые Невяна дала Калчеву.

Это было приземистое одноэтажное строение. Двор был пуст, на ступеньках крыльца лежал пушистый снег.

Бруцев соскочил с коня, поднялся по ступенькам. Дверь не была заперта. Он вошел. В комнатах было пусто, доски пола — изрублены топором. Повсюду виднелись следы жестокого опустошения. Дом был разграблен.

Семинарист вышел во двор и осмотрелся. Солнце снова скрылось в облаках. Со стороны гор дул резкий, холодный ветер. Вокруг не было никаких признаков жизни.

Он подошел к соседскому забору. Из каменной ограды здесь выпало несколько кирпичей, и он пролез через узкое отверстие в соседний двор — поменьше, чем у Наумовых.

Оглянувшись, он заметил в разбитом окне женщину — высохшую, черную, костлявую. Сидя у окна, она смотрела на свои следы на снегу и монотонно повторяла нараспев что-то невразумительное.

Бруцев направился к ней. Она услышала его шаги и обернулась. Встала. Глаза ее странно блестели. Они выражали не страх и не ужас — в них застыл могильный холод. Она оперлась на стену, и только теперь Бруцев увидел, что она босая. Ноги у нее были грязные, посиневшие от холода. Вероятно, она пряталась где-то поблизости и время от времени приходила сюда, где раньше был ее дом.

Женщина отпрянула и оттолкнула ногой разбитую оконную раму, словно открывая себе путь к бегству.

Бруцев шагнул к ней.

— Не бойся, — произнес он по-болгарски. — Я не сделаю тебе ничего плохого… Я болгарин…

Безумный блеск в ее глазах не угас. Они пронзали его, как клинок.

— Я болгарин… — повторил Бруцев, делая к ней еще шаг.

— Убирайся!.. — крикнула женщина, и Бруцеву показалось, что даже язык у нее синий от холода. — Убирайся отсюда!..

— Не кричи! Я не турок…

— Вижу, что не турок… Убирайся!.. Ты тоже не с добром пришел… Уходи!..

— Я ищу Наумовых, — сказал он твердо. — Ты знаешь, где они?

— Здесь никого нет. Разве не видишь? — Голос ее был хриплым и резким, до Бруцева только сейчас дошло, что эта женщина, блуждающая как тень по пустому городу, лишилась рассудка от ужаса.

Он ничего не ответил. Сел на коня и медленно поехал прочь.

Женщина черной тенью осталась стоять на углу дома. Где-то скрипела незапертая дверь — грозно и страшно.

Может, не надо было вообще сюда заезжать. Он не должен думать и переживать. В этом мире нужно только действовать. Это единственное спасение.

Ветер усилился, налетая яростными порывами на пустые улицы города.

Уже в сумерках Бруцев перевалил через хребет Сырнена-горы. Он увидел перед собой Фракию, скованную суровой стужей. В глубине лежала долина Марицы. Над ней нависли темные рваные облака. Бруцев остановил коня и окинул взглядом обширную, уходящую вдаль равнину — туда, где сливались земля и небо.

Потом дернул поводья — резко, словно вдруг вспомнил о чем-то, что надо забыть.

15

Атанас Аргиряди, одетый в дорожный сюртук, нетерпеливо ходил по комнате. Время от времени останавливался то у одного, то у другого окна.

На черепичных крышах лежал снег, но улицы были сухими, в тени высоких оград каменные плиты отливали синью.

Крыши домов сбегали вниз по холму, следуя направлению улочек. В лучах неяркого зимнего солнца старая черепица казалась свинцово-серой. Вокруг, как всегда в этот час, было спокойно и тихо. А тополя на другом берегу реки казались еще прозрачнее и серебристее, словно были сотканы из дымки, что стелется по весне над водой.

Аргиряди не мог прогнать тягостного чувства, что все это он видит в последний раз.

Он подошел к письменному столу, снова прикинул, все ли дела в полном порядке, потом вынул карманные часы и недовольно покачал головой.

Уже полчаса он ждал Стойо Данова и собирался после разговора с ним сразу же отправиться в путь.

Он хотел поговорить с ним о Павле. Его беспокоила судьба юноши. Он понимал, что события могут развиться быстро, даже молниеносно, и тогда никто ни за кого не будет отвечать. Особенно ему внушало тревогу поведение старого Данова.

Когда арестовали его сына, торговец зерном впал в ярость. Он не хотел ничего слушать. По целым дням бродил по торговым рядам и улочкам Тахтакале, его грубый голос угрожающе гремел под низкими сводами рыночных крыш, казалось, старик готов уничтожить любого, кто встанет у него на пути. Потом он вдруг замкнулся в себе, его молчание было злобным и страшным. Аргиряди не видел его уже несколько дней.

Некоторые считали, что в этом черством человеке заговорило сердце, что он почувствовал боль за сына, но никто ничего не мог утверждать с определенностью.

Имелось и много неясностей в связи с арестом Павла. Поэтому Аргиряди и послал за стариком. Фактически он не видел его со дня смерти Джумалии.

Он снова остановился у окна. Крупные гнедые, покрытые попонами, нетерпеливо переступали на месте, потряхивая гривами.

Аргиряди планировал к вечеру доехать на фаэтоне до Тырново-Сеймена, там переночевать, а утром сесть на поезд до Одрина и Константинополя. В последние две недели из Тырново-Сеймена к Белово шли только поезда с военными материалами.

Заложив руки за спину, наморщив лоб, он опять посмотрел на улицу. В верхнем ее конце показался хаджи Стойо в своей коричневой шубе. Он широко шагал, мрачно глядя перед собой, будто ополчился против всего света.

Стоя неподвижно возле окна, Аргиряди видел, как он вошел во двор, раздраженно спросил что-то у Никиты. Потом услышал, как, по старой привычке, затопал ногами, словно стряхивая снег, по каменным плитам нижнего входа, и, наконец, лестница из орехового дерева заскрипела под его шагами.

Только тогда Аргиряди подошел к двери и открыл ее, поджидая гостя. Хаджи Стойо нерешительно помялся, прежде чем войти, будто обдумывая, как ему держаться.

— Входи, хаджи, — пригласил Аргиряди, — я уезжаю и потому так спешно позвал тебя.

Торговец зерном вытер лоб, взглянул на Аргиряди и направился к своему обычному месту на диване.

— Ты сейчас уезжаешь? — спросил он, пытаясь догадаться, почему его позвали.