Семинарист уже потерял было надежду догнать учительницу, как вдруг на повороте у моста увидел телегу. Бруцев попридержал коня. Учительница, услышав топот копыт, обернулась, губы ее тронула Улыбка.

— Как вы смогли догнать меня? — спросила она Бруцева.

— А вы как сумели ускользнуть?

Девушка пожала плечами. Глаза ее смеялись.

— Если бы меня задержали, я показала бы им разрешение на провоз пряжи и стояла бы на своем — везу, мол, пряжу для карловского каймакама.[32]

Дорога пошла в гору. Телега немного сбавила ход. Бруцев молчал, тайком разглядывая Наумову. Лицо ее было спокойным и безмятежным, словно девушка не пережила только что опасное приключение. Бруцев на секунду представил себе всю картину, как она выводит телегу со двора… Решившись, он вытащил брошюрки и протянул их Наумовой.

— Это вам… Вы сумеете их понять… — Голос его дрогнул.

— О. да они русские! — радостно изумилась она и тут же нетерпеливо принялась листать страницы.

Бруцев ехал рядом с телегой.

— Это книги русских эмигрантов, — наклонился он к ней. — Они изданы в Женеве… В них рассказывается правда о рабстве, и не только как о понятии, но применительно к каждому конкретному человеку…

Учительница посмотрела на нею долгим, изучающим взглядом, словно хотела понять, что именно он имеет в виду. Потом накрыла книги рукой.

— Я их непременно прочту.

— Если они вам придутся по душе, напишите мне… Я пришлю вам еще… Письмо перешлите через Косту Каляева…

Он покраснел от смущения. Наумова немного помолчала, рассматривая обложку верхней брошюры. Потом повернулась к нему:

— Буду вам бесконечно признательна, если вы пришлете мне стихи французских или русских поэтов…

Кирилл отрицательно покачал головой.

— Нет… Я не читаю стихов. Человек может обрести истину не в поэзии, а в борьбе…

— Но почему? — удивилась девушка. — Истина открывается человеку, только когда почувствуешь ее сердцем… И остается с ним навсегда…

— Нет, — мрачно повторил он. — Стихов я не читаю…

Учительница не отрывала от него взгляда. В глазах ее читалось удивление, а губы подрагивали от еле сдерживаемой улыбки.

Бруцев понял это и упрямо добавил:

— Поэзия не может объяснить мне то, что я ищу, что хочу знать.

Наумова покачала головой:

— Но она может заставить вас почувствовать его всей душой. Вот послушайте:

Голос Наумовой звучал вдохновенно и призывно. Бруцев нерешительно взглянул на нее, потом отвел глаза и вновь стал смотреть на дорогу.

Близ Каратопрака им никто не встретился. Когда они проехали в село и повернули на север, Бруцев обратился к Наумовой:

— Здесь уже безопасно… Желаю успеха…

Она протянула ему руку и, смущаясь, ответила:

— До свидания… Благодарю вас за все… Особенно за книги…

Ему очень хотелось добавить: «Пишите мне!», но он сдержался.

Резко завернув коня, Бруцев поскакал вниз. Встречный ветер хлестал юношу по разгоряченному лицу. На поля спускались сумерки.

Ночь настигла его у Карачешме. Было тихо, только цикады траве вели неумолчную песню. По небу во всю ширь стлался сияющий Млечный путь. Таинственно шептались тополя. Карловская дорога погружалась в сон — телег на ней уже давно не было.

Бруцев легонько натянул узду и, хотя путь его лежал через мост он избрал дорогу, по которой они проехали вчера.

7

Стефан Данов считал жизнь Торжком, где каждый старается урвать кусок пожирнее, обхитрить другого и, улучив момент, загнать его в глухой угол. И если на рынке это продолжается часы или дни, то «Торжок» жизни действовал круглосуточно, нескончаемо, вечно. Несмотря на то, что у Стефана всего было вдоволь, он никогда не ощущал спокойной радости жизни. Во многом он походил на своего отца хотя и отличался от него.

Раболепие, алчность, грубость и жестокость воспринимались xaджи Стойо как естественные формы проявления жизни. А в душе сына все это вызывало неудовлетворенность и мучительную раздражительность. Возможно, это объяснялось тем, что есть и богаче, сильнее его — иными словами, люди, преуспевшие на «торжке». Cтефана Данова отделяло от них солидное расстояние, и его нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Если на пути возникала какая-то преграда, Стефанаки готов был безжалостно ее уничтожить.

Вот и сейчас, глядя на Павла, сидящего напротив, Стефан чувствовал, как в душе поднимается глухое раздражение. Утром Апостолидис, Немцоглу и Штилиян Палазов не преминули намекнуть ему на странные идеи брата, на его непочтительное к ним отношение, разговоры, чреватые опасностью. Это чрезвычайно разгневало Стефана, сейчас он решил дать волю своим чувствам.

— Что ты себе воображаешь, а?… Что брешешь, как паршивый пес? — голос Стефана был неприятным, холодным. Кровь отхлынул от лица, и оно выглядело синюшным, подпухшим и страшным. — То что это языком чешешь налево-направо? Да что ты понимаешь в земле-то?… И вообще, чем занимаешься? Может, работой какой? Сколько я тебя знаю, ты все книжки свои жуешь, а их пишут такие, как ты… Разве ж они лучше… Все из пальца высасывают…

— В книгах пишут истину о жизни, брат… — ответил Павел, не поднимая глаз.

— Жизни!.. — повысил голос Стефан, почти перейдя на крик. — Ты, что ли, самый умный, что других берешься учить? Мир собираешься переделать? Да кто ты такой… Молокосос… — Стефан презрительно скривил губы. — Что людям головы мутишь? Да знаешь ли ты, что значит залезать человеку в карман? Посягнуть на его имущество?… Кто тебе дал право распоряжаться землей того или иного?

— Ничьей землей я не распоряжался, — решительно возразил Павел. — Я только говорил, что человек должен иметь свою землю… Так и со скотом, да и со всем, если хочешь… Перемены, которые произошли во Франции после революции, а сейчас в Италии… Это же только подтверждает мои слова…

Стефан чувствовал, как пульсирует вена на виске. Он очень устал, обходя торговые ряды. Поэтому лишь с досадой махнул рукой.

— Да оставь ты эти Франции, Италии и разные там… Не наше это дело, пусть тамошние люди управляются, как хотят. У нас совсем другое…

— То же самое и у нас, — стоял на своем Павел. — Люди и земля — во всем мире одинаковы. То, что сейчас там происходит, неминуемо произойдет и здесь. А до тех пор наши люди так и будут глотать пыль в имениях беев и откармливать ягнят для веселых пиршеств своих господ…

Стефан немного успокоился и сел. На белом жилете блеснула золотая цепочка от часов.

— Ладно, — примирительно произнес он. — Но тебя-то чего так волнует? Касается тебя? Нет! Все у тебя есть — дом, деньги, имущество… Или, может, голодаешь? Чего-нибудь тебе не хватает?

Павел осмелился, наконец, взглянуть на брата. Порой ему страстно хотелось видеть в нем единомышленника, близкого и родного человека, с которым можно было поговорить по душам… Но в Константинополе Стефан ни разу так и не позвал его к себе…

— Брат, — вымолвил Павел, глядя прямо в лицо Стефану, — что ты мне повторяешь одно и то же? Человек не живет только деньгами и имуществом. У него есть глаза, чтобы видеть, и ум, чтобы думать…

Стефан желчно засмеялся. Смех его походил больше на стон, в котором, однако, чувствовалась злость.

— Нет у тебя ни глаз, ни ума… — заявил он. — Ты просто орудие в руках других… Слепое и глухое орудие. — Стефан поднялся и зашагал по комнате. — Что ты знаешь о жизни? Книги… Да ведь жизнь совсем иное, не как в книгах… Ты должен это ощутить, понять… Жизнь знает тот, кто в ней варился. Я вот ее знаю. Всю ее подноготную знаю… Человек мне тоже известен. И душа его, и вся грязь… — Он шагал, глядя прямо перед собой и сокрушенно качая головой. — Реформы, говоришь… А ты спроси у того, кто проповедует эти реформы, зачем они ему? Да все потому, что беден! Что землицы у него нету! Дай ему имущество, землю, пусть накопит капитал, вот тогда-то и спроси: захочет ли он отказаться от всего… Попроси у него полгроша ведь ни за что не даст… Наоборот, от тебя захочет взять. если можно… И так всю жизнь человек стремится к одной-единственной цели: побольше получить, побольше заграбить, накопить… Тот, кто внушает тебе другое, нагло лжет. Лжет, не стесняясь, прямо в глаза… Голое Стефана стал хриплым от возбуждения, в уголках рта выступила пена.