— Почему вы так считаете, милейшая мисс Пиэрс? — обратился к англичанке Сарафоглу. В его голосе чувствовалось раздражение.
— Об этом знает каждый, — уверенно ответила англичанка.
— Мисс Пиэрс совершенно права, — поддержал ее Жан Петри. — Это была реплика в сцене, где было неизвестно, кто актеры, а кто — подставные лица.
— Конституция, — слегка повысил голос Сарафоглу, продолжая говорить на турецком, — это главный закон оттоманского государства, который создан не для Константинопольской конференции, а уходит корнями еще в Хаттихумаюн[10] и обеспечивает равноправие всем подданным империи. Никто не имеет права нарушить этот принцип, будь он хоть сам Мидхат-паша!
— Да, все эти принципы ваш народ испытал на собственной шкуре в прошлом году, — заметила мисс Пиэрс по-английски, бросив красноречивый взгляд на Сарафоглу.
— Мисс, — церемонно вставил Сарафоглу, — мы говорим об ошибках Мидхат-паши, вы же переносите вопрос в гораздо более широкую и, должен вам сказать, весьма наклонную плоскость.
Амурат понимал только то, что говорил Сарафоглу. Он никак не мог взять в толк, чем англичанка так прогневала члена его правительства. Твердый последователь реформаторских идей Мидхат-паши, он чрезвычайно болезненно пережил факт свержения великого везиря и сейчас слушал высокопарную речь Сарафоглу, прикрыв глаза. «Вот такие, как этот надутый индюк, все портят, — думал он. — А завтра, если только Мидхат вернется, он первым же встретит его хвалебственной речью».
Приветствуя в душе все новое и передовое в Европе, Амурат ненавидел многочисленных иностранцев, которые вот уже несколько десятилетий активно вмешивались в общественные и военные дела Турции. Он взглянул на своих соотечественников. Мютесариф и его помощник были всецело поглощены содержимым своих тарелок и не обращали никакого внимания на разговор. Амурат с досадой повернулся к Сарафоглу, который на турецком языке продолжал убеждать англичанку в том, что султанские реформы последних двадцати лет чрезвычайно демократичны. «Истинное несчастье Турции в том, что политикой у нас ведают чужеземцы», — с раздражением подумал бей…
— Хорошо, господин Сарафоглу, — ответила англичанка, — но я не понимаю, в чем эти реформы облагодетельствуют народ, а также не вижу, чтобы народ, пусть даже только правоверные, участвовал в этом демократичном, по вашим словам, управлении.
— Все очень просто, мисс Пиэрс, — усмехнулся Сарафоглу, — хорошее правление — это такое, которое заботится о народе, о его спокойствии и благоденствии, стремится установить порядок в государстве и мир — за его пределами.
— Ты скажи ей, Сарафоглу, — вмешался хаджи Стойо по-болгарски, — что если в государстве нет шума, газет и разврата, значит, все в порядке. Если она это поймет, остальное просто. Все тихо и спокойно… Так-то…
— Да, только в прошлом году, аккурат в это время, какая лихорадка нас колотила, — подал голос Христофоров и покачал головой.
— А ты, голь перекатная, молчи, — презрительно огрызнулся хаджи Стойо. — Лучше б долги свои подсчитал…
Сарафоглу поднял руку, как бы останавливая спорящих, и продолжал объяснять мисс Пиэрс:
— Вы хотите искусственно отделить в государстве мусульманское население от христиан. Но, позвольте, государственная политика дает им абсолютно одинаковые права, причем права гарантированные. Я считаю, что о подлинном правлении страной можно говорить тогда, когда оно обеспечивает народу мир и спокойствие. Именно таково правление султана. Так чего же вы еще хотите? Что другое называете демократией?
— Не можете убедить меня, господин Сарафоглу, что при отсутствии какой бы то ни было формы участия народа в управлении можно говорить о демократии, — ответила англичанка.
— Мисс Пиэрс, желание бога — это воля народа, а падишах его наместник на земле, — сказал Сарафоглу и отпил из бокала, как бы говоря, что этот сокрушительный удар означает конец спора. Потом многозначительно посмотрел на Амурата. Турок ответил ему холодным, ничего не выражающим взглядом.
— О, сколь бы набожным я ни был, — воскликнул Жан Петри, — подобными доводами трудно убедить. Европа девятнадцатого века — это Европа идей, господин Сарафоглу, прошу не забывать об этом. А эпидемия идей самая быстрая и самая страшная для человечества и предотвратить ее невозможно.
— Но мы все же постараемся предотвратить появление этих ваших идей у нас, господин Петри, — с усмешкой отпарировал Сарафоглу.
— А мне сдается, что человечеству нужны не идеи, а машины, — вступил в спор Палазов, раздраженно оставляя на тарелке вилку и нож… — Все несчастья прошлого года — как раз от идей, а не от чего-то другого… Идеи еще никогда никого не накормили.
— Вы не правы, господин Палазов, — спокойно возразил Жан Петри. — Идеи рождают машины, а машины, в свою очередь, новые идеи… Потом эти идеи могут уничтожить машины или создать новые… Зависит от обстановки… — И журналист хитро подмигнул фабриканту.
Палазов понял, что француз намекает на довольно частую поломку станков в Англии, но намек, адресованный лично ему, возмутил его.
— Ничего, — желчно засмеялся он. — Это поправимо. Вон, как у нас. В прошлом году шумели, стреляли, дым коромыслом… А как загорелась земля под ногами, сразу поутихли…
— Господин! — гневно выкрикнул Павел Данов, и глаза его вспыхнули негодованием. — Это не делает вам чести так говорить о своем народе!
— Цыц, — испуганно прошипел хаджи Стойо. — Заткнись, негодяй, ишь, распустил язык…
Палазов тоже залился краской, потому как сказанное не было в его стиле. Он покачал головой, как бы жалея, что сорвался, и вымолвил:
— Может, через год-другой и вы станете думать по-иному, юноша, — сказал он, улыбнувшись уголком губ. — Жизнь совсем не такая, какой кажется на первый взгляд.
Аргиряди, давно следивший за спорящими, решил перевести разговор на другое и спросил у Амурат-бея, нравится ли тому «мавруд». Бей молча кивнул, его лицо выражало удовольствие. По тону спора Амурат понял, что он не из приятных, но так как не мог уловить смысла произносимых фраз, сделал вид, что разговор его не интересует, сосредоточив внимание на темно-красной жидкости в бокале. Айдер-бег холодно посмотрел на Павла своими рыбьими глазами, задержав взгляд на юноше, но видя, что Амурат-бей не реагирует, вновь склонился над тарелкой.
Апостолидис, расстроенный утренним происшествием, наконец несколько оживился.
— Вот увидите, в городе все успокоится, — многозначительно сказал он, глядя на Палазова. — Господин Найден Геров собирает чемоданы…
Лука Христофоров склонился над столом.
— Кир[11] Апостолидис, — спросил он по-болгарски, — вы читали Библию?
Апостолидис вставил в глаз монокль и посмотрел на старого учителя с явным превосходством.
— Ну, и что вы хотите этим сказать? — вопросительно поднял он брови.
— Там есть одно место, где говорится, что изгнанные вернутся вновь…
София весело взглянула на учителя.
Апостолидис вынул монокль и презрительно пожал плечами:
— Такие глупости я не читаю…
Амурат-бей повернулся к Грозеву, молча слушавшему спорящих:
— Вы, как я вижу, предпочитаете не принимать участие в разговоре.
— Иногда человеку полезнее и интереснее слушать, ваше превосходительство.
Амурат наградил молодого человека дружеской улыбкой, кивнув в знак согласия.
Грозев опустил глаза, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, поднял голову. Его с интересом рассматривала София. Увидев, что Грозев заметил это, девушка отвернулась.
Постепенно шум за столом утих. Гости один за другим стали подниматься и переходить на террасу, куда должны были подать кофе. Беседа продолжалась, но уже без прежнего накала, так как располагались группками. К тому же Аргиряди удалось сменить тему разговора. Теперь принялись обсуждать вопрос о новых рисовых плантациях, о преимуществах филибийского сорта «пембе» перед египетским сортом риса. Все эти рассуждения предназначались Хамид-паше. Аргиряди отлично было известно, что мютесариф в последнее время очень заинтересовался различными сортами риса. Он купил земли по берегам Марицы, к югу от Хасково, и намеревался превратить их в рисовые плантации.