– Ну нет, милая барышня, – махнул рукой Мамонов, – это лишь со стороны наша работа столь романтически видится. А на деле все больше бумаги, бумаги... Любое следственное действие изволь прежде рапортом оформить. Рассказ самого завалящего свидетеля допрежь на бумагу перенеси. За свою следовательскую жизнь, пожалуй, сотни романов напишешь. Вот только читать их мало кому интересно будет...
– Я думала, что работа исправника совсем в другом заключается, – заметила я.
– Так и есть, – кивнул Иван Георгиевич. – Я, извольте видеть, потому и самолично приехал, что захотелось в серьезном деле поучаствовать. Меня ведь почему в исправники выбрали? Оттого что я о прошлом годе разобрался с одним неприятным случаем в имении графа Вревского. Его наши скорые на суд полицейские изволили заподозрить в убийстве молодой жены. Сразу все объяснили: мол, граф застал ее с любовником, потому и убил в припадке ревности...
– А на самом деле что оказалось?
– Оказалось, любовник и убил. Она-то раскаялась, решила перед мужем повиниться и у него же заступничества попросить, потому что любовник не желал ее из своих сетей выпустить... Что-то я разохотился с вами такие разговоры вести, которые не к лицу молоденькой девице слушать. Видите, как действует на стариков внимание юного существа...
– Ох и хитрый вы, Иван Георгиевич! – с неподдельным восхищением сказала я. – Вместо того чтобы рассказать мне о своих наблюдениях и выводах о случившемся в моем имении, рассказываете мне о том, что когда-то случилось и уже небось в архив отправлено...
Мамонов рассмеялся:
– Понятное дело, невежливо отмалчиваться и не отвечать на вопросы хозяйки имения. Мы люди воспитанные... Помнится, вы куда-то меня звали, или я что-то перепутал?
– Не перепутали, – вздохнула я, понимая, что больше ничего конкретного от исправника не услышу. – Я приглашала вас на обед.
Я ожидала, что за обедом Мамонов станет расспрашивать моих гостей-мужчин по поводу случившихся в имении смертей, но он даже не заикнулся об этом. Наоборот, Иван Георгиевич просто сверкал остроумием, заставляя нас смеяться его рассказам обо всяких случаях судебных ошибок и крючкотворства.
Например, очень живописно он повествовал о случае, при котором нетрезвый дьячок записал новорожденную девочку Василису мальчиком Василием. Никто на этот курьез особенно внимания не обратил, пока не пришло время и девице Василисе – по документам парню Василию – идти в рекруты...
Честно говоря, я недоумевала. Мне казалось, что исправник всякую минуту пребывания в имении будет использовать для того, чтобы найти убийцу, а вместо этого Иван Георгиевич лишь наслаждался разговором с поручиком Зиминым и с Джимом Веллингтоном, которого разговорил настолько, что тот стал наконец рассказывать нам об Индии, откуда вывез самые глубокие впечатления.
Зимин порой вставлял в рассказ свои комментарии, Мамонов задавал вопросы, и только мы с Кириллом слушали молча.
– Эх, жалко, мне не пришлось побывать в этой сказочной стране! – только и смог заметить мой кузен.
– Какие ваши годы, молодой человек, – снисходительно успокоил его Иван Георгиевич. – Еще успеете!
Индия! Поневоле моя мысль заработала в этом направлении. Не так давно я читала весьма захватывающую историю о том, как один англичанин пробрался в старый индийский храм, откуда унес необычайно дорогой изумруд, являвшийся глазом некой скульптуры божества. И как потом служители божества разыскивали этот изумруд по всему миру, и сколько это повлекло за собой смертей.
Правда, высказывать свою мысль вслух я постеснялась. Ведь у нас в семье точно этого изумруда не было. А если бы был, о том непременно было бы известно всем, а в первую очередь нашему семейству. Мы никогда не были настолько богаты. А так хотелось бы объяснить убийство Хелен стремлением раздобыть такой изумруд – или бриллиант! – ее партнером, с которым наша горничная сговорилась заранее.
Но тогда откуда бы кто-то, кроме Зимина, знал, что драгоценности и серебро закопаны в саду? Никому другому я ни словом не обмолвилась. И преступник не стал бы долго выжидать, а занялся бы поисками пресловутой драгоценности и уже наверняка проявил себя...
У меня обнаружилась просто поразительная способность накликать беду на собственную голову. Только за ужином я подумала, что преступник никак себя не проявляет, ничего в моем доме не ищет, как проснулась среди ночи от того, что за соседней стенкой раздавался негромкий ритмичный стук. Кто-то выстукивал стену? Ну да, звуки доносились из оружейной – все мои гости знали, что прежде там была спальня моих родителей, и, кроме меня, этих стуков скорее всего никто не слышал.
Хотя с другой стороны от оружейной была теперь комната Кирилла, но молодые люди, видимо, по ночам сладко спят и не слышат каких-то там стуков.
Полежав некоторое время в постели с бьющимся от страха сердцем, я решила набросить шлафрок и отправиться посмотреть, кому не спится в моем доме настолько, что он не боится быть застигнутым за своим нечистым делом?
Аксинья сладко спала на своей перине возле печки, и я не стала ее будить, а взяла в одну руку подсвечник с горящей свечой, в другую шпагу, которую теперь на всякий случай держала приставленной подле кровати, и осторожно стала открывать дверь.
Однако главное, что я не успела сделать, так это наказать слугам, чтобы в комнатах смазали дверные петли. Вроде бы и неплохо, что никто посторонний бесшумно в твою комнату не войдет, но и ты без шума из своей комнаты тоже не выйдешь.
Еще когда я только взялась за ручку двери, до меня доносился все тот же стук, но едва попыталась открыть дверь и она страшно заскрипела, как стук стих. Я даже успела заметить полоску света, падавшую из оружейной комнаты, каковая через мгновение погасла.
И наступила тишина, а в ней так громко раздавался стук моего сердца, что, казалось, было слышно во всем доме.
Мне стало страшно. Но я упрямо говорила самой себе, что бояться в собственном доме глупо, и если я позволю себе поддаться этому страху, прощай сон, прощай моя спокойная жизнь...
Словом, я решительно запахнула потуже халат и медленно пошла в сторону оружейной, с усмешкой поймав себя на том, что моя рука невольно вцепилась в подсвечник, как черт в грешную душу. Зато рука со шпагой никак не хотела сжиматься, и мое оружие едва ли не волочилось по полу.
А ведь я умела стрелять. Папа кое-чему обучил меня. И хотя мама всегда была против военизации дочери, как она говорила, я обучалась с удовольствием.
– Кто знает, – говорил папа, – что из наших умений может в жизни пригодиться. В любом случае знания за плечами не носить.
И вот теперь я шла по коридору к комнате, в которой схоронился злоумышленник, и обмирала от страха, потому что не догадалась вместо шпаги прихватить из оружейной пистолет. Ведь благодаря ему вовсе не обязательно приближаться к преступнику настолько, чтобы это стало опасным.
Перед дверью я приостановилась: мне показалось – из комнаты тянуло каким-то странным приторным запахом.
Ах, для чего я пошла в такой опасный поход одна, не разбудив Аксинью и не послав ее за подмогой? К тому же поручику Зимину.
Но кажется, Аксинья все равно вернулась бы ни с чем, потому что прямо в дверях оружейной комнаты он сам лежал на полу без признаков жизни. Я остановилась на пороге, не решаясь войти и хотя бы пощупать у Зимина пульс.
– На помощь! – закричала я хриплым от испуга голосом и, прокашлявшись, крикнула погромче: – Помогите!
В то же самое мгновение из оружейной что-то вылетело – то ли платок, то какая-то деталь одежды – и погасило в подсвечнике свечу. Я невольно прислонилась к стене в ожидании удара или холодных пальцев на своей шее. Я даже закрыла глаза, чтобы не видеть собственной смерти. Но мимо меня что-то метнулось, скользнуло по коридору – послышались легкие быстрые шаги, как если бы бежали босиком, и все стихло.
Но почти сразу открылась дверь напротив и выглянул исправник Мамонов со свечой в руке. А потом открылась еще одна дверь, на пороге которой показался Джим Веллингтон.