Девочка приняла все услышанное от Праскухи к сведению и решила при первом же удобном случае применить ее наставления на деле.

В числе обстоятельств, смущавших Аксюткину душу, был один тревожный и время от времени повторявшийся сон. Во время этого сна девочка представлялась сама себе сидящей на кочке среди незнакомого болота с опущенными в воду ногами и распущенными по нагим плечам и спине волосами. Иногда она расчесывала при этом мокрые косы роговым гребешком, совершенно не похожим на те, которые были у нее не действительной жизни. Но гребешок этот с наполовину обломанными зубьями казался ей во сне странно знакомым. Казалась ей знакомой и полная луна со всеми ее пятнышками, которого она наяву не только не интересовалась, но ее и не любила. Порой в этом сне девочка пела и кого-то ждала, посматривая на поросшую низкими редкими сосенками болотную равнину. И когда вдали, среди этих сосенок, показывалась в лунном сиянии приближавшаяся торопливыми шагами мужская фигура, сердце Аксютки начинало во сне сжиматься и биться. Она знала, что приближавшийся к ней человек, хотя и останавливается по временам, но все-таки должен прийти к ней и попытаться унести ее прочь из болота. И это доставляло ей не то страх, не то радость. В тоже время сонную душу девочки охватывало желание не только не быть унесенной этом мужчиной, но самой, охватив его крепко руками, затащить на вязкое дно болотного омута. И эта жажда борьбы, жажда помериться силой с мужчиной смущала душу Аксютки в тревожном, изредка повторявшемся сне.

Иногда сонная греза эта прерывалась, особенно если приближавшийся человек останавливался на берегу, и Ксанька пробуждалась от звуков собственного пения. Порою же девичий сон оканчивался на том, что оба они, и Аксютка и добравшийся до нее мужчина, тесно охватив друг друга в молчаливой, но полной сладкого ужаса борьбе, опускались вдвоем в темную воду…

— Какие странные песни поешь ты в бреду, — говорила иногда по утрам приемной дочери своей старая Праскуха. — Откуда ты им научилась?

— Какие песни, бабушка? Вот уж не помню, — отвечала обычно Аксютка, ни за что не хотевшая выдавать тайны своей. — Я и снов-то никаких не видела.

— Ну вот, не видела! Рассказывай, скрытница!

— Право, не видела, бабушка, — обычно запиралась девочка.

Тем не менее она твердо решала пройти как-нибудь ночью на болото, чтобы отыскать те места, которые ей снились.

"Может быть, и увижу кого, кто мне про мать мою или об отце мне расскажет", — старалась оправдать сама перед собой желанье свое юная мечтательница.

19

Начиналась весна. Обзаведшийся в предыдущем году охотничьим ружьем Сеня Волошкевич жаждал возможности сходить на глухарей.

Стояла ранняя Пасха. Снег сошел уже с полей и лишь кое-где виднелся еще бледными пятнами в сумраке леса. В небе слышалось блеянье "барашка"-бекаса, на разлившихся по полянам лужах крякали от удовольствия утки. Звонко перекликались на болоте вернувшиеся из-за моря длинноногие журавли. Неловко себя чувствовали на желто-серо-зеленой окраске мха и прошлогодней травы не успевшие переменить цвета своего зимнего меха робкие зайцы. Они боязливо жались к лесу, поближе к пятнам еще сохранившегося в его тени снега.

За бутылку водки "баловавшийся" ружьишком и знавший место глухариного тока старый Федот согласился взять с собою Сеню, и оба охотника еще до заката солнца вышли из деревни, так как о места тока было неблизко.

Федоту хотелось попасть на вечерний налет, и он торопливо шагал по тропинке, нисколько не обращая внимания, поспевает ли за ним обвешанный сумкой, ружьем и прочими охотничьими припасами Сеня.

Они уже давно оставили за собою ветхий мост чрез Ярынь и прибрежные луга и, следуя вдоль опушка леса, добрались до болота. Там, где было очень топко, обладавший хорошей памятью Федот довольно быстро находил настланные по мху, попарно и по три в ряд лежащие, связанные вместе ивняком длинные жерди.

Как ни торопились Сеня с Федотом, но к началу вечернего налета не поспели. Когда охотники подходили к подымающемуся из болота невысокому песчаному холму, солнце уже село. Раза два по пути они слышали хлопанье крыльев перелетающих глухарей.

Взобравшись на пригорок, путники остановились. Сперва Федот, а за ним и подражавший старому охотнику Сеня сняли с плеч ружья, повесили на высоте человеческого роста свои сумки и, тяжело дыша от быстрой ходьбы, присели на песок. Сердца их сильно стучали…

Где-то далеко пролетел, фитькая и похоркивая, вальдшнеп. Какая-то бессонная птичка вывела несколько раз свою песенку. Совсем близко кружился, жужжа, падал и снова начинал кружиться большой жук-навозник. Опять захлопал неподалеку, ломая сухие тонкие сучья, взлетающий на дерево глухарь…

Кругом быстро темнело. Сидя под старой сосной, среди зарослей вереска, охотники вслушивались в голоса леса.

Федот соображал, будут или нет токовать с вечера глухари, а Сеня, позабыв все на свете, погрузился в созерцание засыпающей природы…

— Мы здесь и заночуем? — спросил он некоторое время спустя у Федота.

Но старик только махнул ему рукою в ответ, а сам стал еще внимательнее прислушиваться.

Вдали раздалось что-то похожее на тихое щелканье, перемежавшееся с чем-то похожим на жужжание мухи в паутине или на прерывистый звук точильного камня о нож.

Сеня увидел, как прислушивавшийся к этому звуку Федот поднялся вдруг на ноги и, взяв ружье, сделал ему знак оставаться на месте и ждать, а сам осторожно стал красться в ту сторону, откуда доносились эти звуки.

Скоро полушубок Федота слился с темнеющим лесом. Хрустнул несколько раз там, где он шел, валежник, а затем и этого не стало слышно. Доносилось лишь далекое и редкое щелканье глухаря…

Стало совсем темно. Сеня, ждавший уже довольно долго, начал было беспокоиться, как снова услышал треск сухой хворостинки. Невольно он потянулся к ружью. Хруст повторился уже ближе, значительно правее того места, откуда должен был, по его мнению, показаться Федот.

"Неужели медведь?" — подумал он. В это время знакомое покашливанье показало юноше, что он ошибся.

— Сенька! — послышался из темноты голос Федота.

— Ну что? — спросил, успокоившись, юный охотник, когда старик был уже недалеко.

— Обманывать стал глухарь, как только я к нему подобрался, а там и вовсе замолчал. Я подождал, подождал и вижу — до утра петь не будет. Ну и пошел обратно… А ты сушняку-то не набрал для костра?

— Нет. Не догадался.

— Ну ничего. Соберем теперь. Не сидеть же всю ночь в темноте.

И оба, отставив ружья, начала собирать валежник и ломать нижние сухие ветви у сосен. Надрали для распалу коры с березки, и скоро вспыхнул огонек, сперва маленький, потом все больше и ярче. Охотники клали на него сухие прутики и снова бересту, пока пламя, треща и пожирая предлагаемую ему пищу, не обратилось в веселый костер, озарявший дрожащим светом окрестный вереск, пеньки, розоватые стволы, сучья и хвою прилегающих деревьев.

Натаскав затем про запас большую кучу валежника, охотники расселись у костра, невольно вглядываясь в яркое червонное золото обращавшихся в уголь веток и сучьев.

— С огнем всегда в лесу ночевать спокойнее. И зверь подойти близко не смеет, и на душе веселее, — произнес Федот.

— А без огня ночевать случалось?

— Случалось. В этих местах раз даже ночевал. Ливень меня с вечера в лесу застал — спички и промокла. Ну, я выбрал елку старую пораскидистее да под нижними сучьями и решил до рассвета укрыться. Спасибо, старые люди научили — перед тем как залезть под дерево, на ночлег у него попроситься сначала: "Матушка Ель, оборона от темной ночи!" Только я это сказал, а она в ответ уже скрипит, вроде как бы: "Иди!" Ну, я и залез… Под нижними ветвями, как в шатре: и не дует, и сухо, и мягко на хвое облетевшей лежать. Накрылся я с головою армячишком промокшим, пригрелся и задремал. И слышу, словно во сне, будто зовет кто поблизости: "Сучиха! Ползи к нам — шататься будем!" И кто-то совсем близко отвечает: "Мне нельзя: у меня гость". Так до утра потом спокойно и проспал.